Сусанна Георгиевская - Серебряное слово
Лера встряхивает головой…
Берег тих. Перед нею гладкий большой Енисей. Но она угадывает, нет, она знает и слышит теперь скрытую силу его могучего течения. Недаром здешние люди говорят: «Енисей — это море среди рек».
А покуда что Енисей осторожно и тихо, как будто притаившись, поблескивает в узких щелях между бревнами.
— Давай-ка, девка, на этот, на третий… И сразу на балаган, — коротко говорит солдат.
Лера идет к плоту. Прыгнув на заколыхавшийся став, балансируя расставленными руками и шлепая босыми пятками по вздрагивающим стволам, она взбирается на возвышение из досок. Это, оказывается, и есть балаган.
Солдат сейчас же сбрасывает с плеча ее рюкзак.
— А как ты думаешь, Хургулек, — немного смущенная его поспешностью, спрашивает Лера, — твой брат не может раздумать?
— Не знай!
— А чего тут долго раздумывать-то? — с досадой перебивает солдат. — Сели? Сидите! Вот и вся недолга.
— Он… Это правда… Он немножко сердиты, мой брат, — вздыхает Хургулек. — Только это нычего. Вы не обращайте внимания, товарищ Лэри. Он немножко сердиты, но шибко добры.
— Ладно! — со злобным отчаянием говорит Лера. — Не сдвинусь с места, и делу конец. Не станут же они меня пинками сгонять с плота. А? Как ты думаешь, Хургулек? Еду — и все. Но ты… Одним словом, имей в виду, что я опять приеду через три месяца. И чтобы были стеллажи — это первое, а второе: если я застану чистой регистрационную книгу, я тебе голову оторву. Намотай на ус!
— Мотай-мотай, — кивая, отвечает Хургулек.
Лера садится на балаган и с решительным выражением вцепляется обеими руками в рюкзак.
Солдат, вздыхая, смотрит на солнышко и почесывает затылок.
Молчание.
Наконец на краю откоса показываются лоцманы и рабочие. Они несут топоры, ведра, огромные весла.
— Эй, Биче-ол, слышь… — не слишком уверенно говорит солдат, — вот, однако, та самая библиотекарша.
Чуть согнувшись под тяжестью весла, молодой лоцман искоса поглядывает на Леру. У него темно-медное лицо, ежиком стоят его иссиня-черные волосы. Он мал ростом, хрупок.
— Из Тора-хема прибыли?
— Из Тора-хема.
Молчание.
— А не видели на почта такую: Кляво? Кляво — радистка?
— Как же так — не видела? Каждый день видела.
— Кляво… — задумчиво говорит лоцман.
И его брови, дрогнув, взметаются на медном лбу и застывают там недоуменными дугами. Кажется, что он прислушивается к далекому, звенящему звуку: Кляво… Кляво…
— Да, да, — сияя, подхватывает Лера, — еще бы не знать — радистка Клава! Очень хорошая, вдумчивая, серьезная девушка.
Он улыбается. Трогательна и робка его улыбка на обветренном буром лине. Глаза опущены. Как нежно, мечтательно, как полно доброты лицо молодого лоцмана, как чист его лоб под торчащими иссиня-черными волосами.
— Эй, барышня! Откуда ты такая-сякая, розовая, взялась? — кричит Лере с берега бородатый рыжий старик. — Давай-ка перебазируйся. У тебя лоцман, того… не особенно опытный.
— Нет, — застенчиво говорит Лера, — я лучше с ребятами.
— Оставьте барышня покое, папаша, — вспыхивает молодой лоцман. — Двенадцать раз через пороги ходили. В том месяце корову сплавлял, а все неопытни… Нэкрасиво, нэхорошо, нэчестно вы говорите, папаша.
Голос юного лоцмана груб. Зло и мстительно щурятся его раскосые глаза, странно и даже страшно вспыхивая красными искрами лопнувших от ветров и натуги багровых жилок.
Рабочие снимают тросы.
Лера соскакивает с балагана, подбегает к краю плота и крепко обнимает Хургулек. Ее обдает запахом ветра, песка, реки. С головы Хургулек от неожиданности слетает тюбетейка.
— Вы… Вы не бойтесь пороги, товарищ Лэри, — бормочет она. — Мой брат… Я ему рассказал. Он пройдет, он хорошо пройдет.
Плоты отчаливают. Полоска воды, отделяющая Хургулек от Леры, становится все шире, шире…
— Хургулек!
— Товарищ Лэри!..
— Приятного плавания, — говорит солдат.
Лера машет руками.
— Осторожни, товарищ Лэри, рюкзак сейчас в воду упадет, — вежливо говорит лоцман. — Эй, левонус!
Плоты выкатывают на середину реки.
Енисей спокоен. Вдоль глинистой кромки его берегов стоят чуть желтеющие кусты и деревья. Отражаясь в воде, их ветки отбрасывают в реку узкие теневые полосы, но тень не захватывает плотов. Сквозь прозрачную воду видно пестрое дно. Весло-великан раскалывает гладкую поверхность надвое. Поднявшись дыбом, вода разлетается на сотни брызг, больших и мелких. По следу плотов бегут плоские, будто промасленные дороги. Лес стоит по обеим сторонам Енисея, задумчивый и грозный.
И вдруг какой-то человек скатывается вниз, к берегу, по крутому спуску горы.
Наклонив голову, он стоит на берегу, застенчиво, как мальчик, не смеет махать руками, не смеет крикнуть: «Счастливо, Лера!» Стоит и молча смотрит на удаляющийся плот.
— Александр Степанович! А я ваш ножичек на-шла-а-а! — прикладывая воронкой ко рту руки и оборачиваясь, кричит Лера.
«…ла-ла-а-а», — подхватывает эхо.
— Держите его на памя-ать!
«…амя-мя-а…» — вторит эхо.
— Правонус!
Плоты уходят вперед. Становится виден рыжий пологий скат горы у правого поворота. На краю обрыва, спустив вниз босые ноги, сидит телеграфистка в развевающемся платке.
Вот нагнулась, вот приложила ко рту руки… Привстала, топчет босыми пятками траву. Летит, как будто желая сорваться с плеч, ее голубая косынка.
Что она крикнет сейчас вслед Лере?.. Да нет же, вслед уходящим плотам?
— Лю-ю-юльку, лю-юльку для Машпагола, эй, дядя Па-а-аня!
— Ладна-а-а! — отвечает с переднего плота бородатый лоцман.
— Забудете-е-е!
— Не-е-е… Не забуду-у-у!
— Лю-юльку, лю-юльку возьмите у бабушки Бичекыс!..
— Ладна-а-а!
И вот уже позади Систиг-хем.
Прошагали горы «Семь братьев». Восходящее солнце чуть тронуло их лысые верхушки и ушло в лес.
Невозмутимые, потянулись с правой стороны плотов бесконечные лесистые полосы. Мелькнули дымки палаток. За лесом стелется дым или туман — не разберешь. Кажется, что лес охвачен пожаром.
Огромный, посредине реки идет плот, чуть вздрагивая всеми своими четырьмя ставами.
И снова дымок — тут, в лесу, должно быть, расположились геологи.
Да нет! Не дымок…, Это целая дымовая завеса. Она упирается в воду у левого поворота реки — неподвижная, густая, сплошная, тяжелое облако дыма, долетевшего сюда из таежной глубины или с далекой степной равнины от костра, зажженного неизвестно кем.
Где он, этот костер? Кто знает?.. Далеко.
Часть шестая
1
Шумбасов вышел на улицу, глубоко вздохнул и обтер со лба пот. За ним неторопливо тяжелой походкой прошла Шарапенко.
Шофер стал заводить мотор.
Открылась дверь дома, и на пороге появилась мать. Улыбнулась ртом, в котором не было трех передних зубов, и робко протянула доктору Шумбасову каракулевую шкурку.
— Да вы что? Рехнулись? — опешив, сказал Шумбасов.
— Бэры. Дают — значит бэры, — зевнув, посоветовал шофер.
Тувинка быстро-быстро заговорила на своем непонятном языке.
— От родной сестры родному брату, — перевел шофер.
Шумбасов задумался.
У него под рукой еще билась, стучась о его пальцы, маленькая, мягкая гортань; он все еще слышал бурный, свистящий звук возвращенного им мальчику дыхания; он помнил, как в первую секунду не осмелился поверить себе и как на него глянули снизу вверх удивленно и счастливо расширившиеся заплаканные глаза. Свет керосиновой лампы отразился в зрачках.
В ту первую минуту Шумбасов отчетливо знал, что ни одни глаза на свете никогда не любил так сильно, как эти — раскосые черные глазищи только что спасенного им шельмеца, до крови искусавшего ему пальцы.
Эта любовь была гораздо сильнее, чем те, которые он испытывал до сих пор. Она была зрелой любовью. В ней было все доброе, ворчливо-нежное, что только жило в Шумбасове (а по его понятию, достойное всякого презрения, лишенное мужества, жалкое и глупое).
— От родной сестры родному брату, — сказала мать и протянула доктору Шумбасову каракулевую шкурку.
Он вздохнул, растерянно оглянулся, как будто ища помощи, и со смущенным, детским и сердитым выражением взял шкурку.
— Вадим Петрович, а у вас есть чем отдарить? — наклонившись к нему, шепотом спросила Шарапенко.
— Да, да… Верно. Конечно, — ответил Шумбасов и стал озабоченно рыться в карманах пиджака. — Черт!.. Ключ. Гвоздь. Носовой платок. Как назло, ничего!
Шарапенко улыбнулась, открыла сумочку и достала оттуда старый, видавший виды кошелек с иголками и нитками. Этот кошелек странствовал с нею давно — его положила в ее дорожный чемодан мать еще тогда, когда в сорок первом году доктор Шарапенко уезжала на фронт.
