Василий Коньяков - Далекие ветры
Выхожу на улицу. Из труб падает дым. Не идет вверх, а расплывается, сваливается с крыш на воротца, а под ним движется тень по снегу, и глазам мягко смотреть на эту тень, свет там не так тепел и резок. И дым с нежным запахом помела и пода бережно клубится над головой, оседает за плетень.
За избами, на оттаявших пятачках соломы, расхаживают куры, выпущенные уже на солнце.
Красный петух, широко расставляя ноги, разгребает солому под собой. Вскинет голову и начинает ходить важно, грудью вперед, как шаржированный жених из хора имени Пятницкого. А атласное оперение его на шее плывет, плавится в беспокойном движении, и тяжелым лоскутом дрожит рубиновая бородка. Он прыгает на изгородь, на жердь, как здесь называют палку между стянутыми кольями, декоративно топчется и высоко вскидывает голову.
Потом откуда-то издалека, из-за серой купы черемушника, от дальних дворов слышится поспешный и длинный голос ответного крика.
Он будто навстречу мне. И не в глазах, а где-то глубоко начинаются во мне слезы.
Ах, книжные университетские девочки. Я понимаю ваши улыбки. И все-таки вы никогда не узнаете о моем ощущении жизни. О нем вам никто никогда не сможет рассказать. Современная литература боится быть сентиментальной.
А этим утром я живу беспокойным сочувствием. Вижу лицо Лиды Бессоновой, замедленное, горестное топтание у двери Дмитрия Алексеича, когда он, мешкая, развертывает кисет. Тетя Шура видит его и настораживается у стола.
— Мать… — скажет он, и от этой интонации его опустятся у тети Шуры руки с фартука.
Еще ничего не ведающая женщина принесет яйца из стайки в поле телогрейки, а в избе уже ждет ее соседка. Она здесь наскоро, не застегнута.
— Я к тебе… Кума, ты уже знаешь?..
— Что случилось-то?..
Избы полны напряженным недоумением. «Кто?» «Как же это могло случиться?» Здесь каждой клеткой сознания знают цену потери, цену одного поросенка, одного вздоха его жизни, одной его кормежки.
«Кто? Теперь кто виноват?»
Здесь каждый судья. Своя мера вины.
— Сторож-то где был?
— С девчонки какой спрос?
— Нагрузили, а сами в баню.
— Черт его знает! Разве подумаешь про бензин этот.
— С председателя теперь взыщут. Сам-то он никому не спускал. — Я даже слышу градацию их голосов. И в разговоре этом не городская пассивность, не безучастное сочувствие.
Еще ничто не осмыслено, не выяснено, не определена мера морального приговора. А он будет. Потому что потери колхозные здесь — беда каждого. И все мне кажется, что к беде их я теперь тоже причастна.
28 марта.
Целый день по улицам деревни моталась «Победа» из редакции местной газеты.
Вечером у нас под окнами прокричал клаксон.
Я увидела Юрку с корреспондентом. Они разделись У двери.
— Случайно от вашего мужа узнал… Так это, оказывается, вы Холшевникова?
Корреспондент коротенький, с круглым лицом. Лица его как бы не было… Нет, оно было, но его не было видно. Был виден новенький университетский ромбик на залосненном лацкане костюма. Он его даже, кажется, не докрутил, чтобы тот сильнее выпирал.
Корреспондент достал мягкий блокнот, положил рядом на стул. Он довольно пыжился. Своим образованием был полон взахлеб. Наверное, заочник.
— Материалу собрал на целый очерк. Ну, председатель ваш делец… И люди ему под стать. Замкнулись. Ни из кого слова не вытянешь. Круговая порука. — Он возмутился. — Сегодня же материал этот обработаю. Только газета наша мала. И другого профиля. Специфика не позволяет… Все отступления вытравливаются.
Он показал, как вычеркивается что-то из газеты, нажимая на мнимый карандаш.
— Попробую углубиться тоже. И пойдет… Только масштабы не те…
Он смотрел на меня, как бы давал понять, что мне должно быть известно, о чем он говорит.
— Толковый у вас материал получился. Чисто… этические проблемы, — он обрадовался находке. — Мой, конечно, будет конкретней. Мало еще здесь нас таких, — сказал он убежденно. — Мы бы всю домостроевщину растормошили. Ваш Измаденов божок. Хотел с ним побеседовать… Захожу. Он знает меня, конечно. Увидел, но одевается. «А что со мной разговаривать. Вы же с другими говорили». Говорил. «Вот и… Другие обо всем лучше моего знают». Ушел… Ну ничего…
«Еще один умный, — думаю я. — Железно уверен, что делает доброе дело».
Его ромбикового образования не хватило, чтобы оценить мои ноги и их откровенное покачивание у его колен. Он не знал, хорошо это или плохо, даже среди «корреспондентов».
Юрка недоуменно насторожился.
— Надо еще к этому парню заскочить, к художнику. Здесь у вас живет. Может, правда что стоящее. В газету сосватаю. А ты, Юрий… Когда у тебя показательные выступления? Сообщай… Знаешь, как это подадим! Первое начинание в районе.
Ромбик у корреспондента был значительный, новый, не истертый, как галстук у подбородка. Очень яркая визитная карточка.
Он оделся.
— Надо бы нам побольше общаться. У нас там глушь, а здесь, наверно, воете?
Он уехал.
Почему-то было ужасно стыдно, словно меня высекли.
2 апреля.
Юрка говорит, что любой технически грамотный человек должен знать, что маленькая доза бензиновых испарений для животных смертельна. Последствия можно было предвидеть. Я не поддерживала разговор с Юркой об этом. Мне было безразлично все, что он говорил. Какое-то отупляющее равнодушие расслабило меня, и я в себе не проясняла это до времени. Будто лишилась чего-то очень главного и все оттягиваю, оттягиваю, что-бы не увериться в своем предположении.
— Председатель собирает общее собрание. Здорово он погорел, — сказал Юрка.
Я ничего не ответила.
— Юрка, а ты точно уверен, что сам эти машины не загнал бы в гараж?
Юрка вопросительно уставился на меня.
— Почему ты не подсказал?
— Я не телепат… Не предчувствую, что может в деревне произойти.
— Значит, ты просто не знал и не успел предупредить, а как технически грамотный человек не сомневаешься, что маленькая доза бензиновых испарений для животных смертельна. Просто ты не знал, что в деревне делается…
4 апреля.
Что я ждала… Я понимала, что сама не готова к оценке. Выход не нашла бы и хотела повзрослеть сейчас, рядом с людьми. Я верила в их духовную зрелость. И надеялась… Надеялась, что все мои размышления в статье не пройдут даром.
Пронька и Безлепкина на собрание не пустили. Председатель распорядился — пьяных выводить. Пронек кричал в дверь: «Бражка собралась? Да? Все снюхались! Знали, кого удалить».
Пнул два раза в закрытую дверь. Не носком, а подошвой, и ушел.
Председатель сидел в стороне. В разговор не включался. Вид у него мятый. И докладывал он собранию бесстрастно:
— Вы все знаете, что в субботу была отгружена партия поросят, сто двадцать голов на три машины. Сопровождающими назначены на одну машину Лида Бессонова и Иван Белов. На другую — Петр Ларин и Герасимова. На третью — Вера Назарова с Белоконем. Ночью, перед отправкой на рынок, две машины поставили в гараж, одну на улицу. Восемьдесят поросят задохнулись. Живы остались только на машине Назаровой и Белоконя.
Поросята весили по четырнадцать, пятнадцать килограммов. Продавали мы их по семьдесят пять рублей. Значит, колхоз потерял шесть тысяч рублей. Решение этого вопроса я выношу на собрание. Оно должно решить, куда отнести убытки. На чей счет.
Председатель сел.
В зале было тихо.
— Можно спросить у Ларина? — Не видно было, кто говорил, но голос слышали все отчетливо. — Когда машины подошли к конторе, кто распорядился поставить их в гараж?
Ларин поднялся. Белую толстую кепку смял в руке, оперся ею на спинку стула.
— Председатель Петр Сергеевич.
— Правда, Петр Сергеевич?
— Правда.
— Еще Ларину. А приходили их проверять ночью? Ты или Лидка? Мороз же?
— Нет. Мы думали — в тепле.
— А у Белоконя на морозе.
— Я приходил раз. Смотрел своих.
— А тех не слышал?
— Там тоже визжали. Больше моих.
— Они задыхались уже! — крикнули из зала. — Караул кричали! А никто не сообразил… Головы!..
— Я скажу. — Белоконь поднялся от стола. Он был в президиуме. — На нашей машине поросята остались живы. Но это случайно. Здесь моей заслуги нету. Мы машину не могли в гараж загнать. Если искать виновных, и моя вина выходит такой же, как их. Моя машина еще в худшем положении была. Мы с ней как бы не справились.
— Дурак, — шепчет кто-то за спиной.
— Дерябнут с него, будет отдуваться.
— Значит, на одного человека нечего валить. Все на равных были. Кого виноватить?
— Как — кого виноватить? — соскочила бойкая доярка. — А мы за двух коней плотим. Нашли виноватых. Нам не спустили… Лошади сами объелись, а на Пашку насчитали.
