Валентин Катаев - Время, вперед!
И в сторону жалобной скороговоркой:
– Ей-богу, граждане, жрать нечего, помираем с голоду – я и братишка, три дня не емши, истинный крест.
Он бил новыми башмаками – подошва в подошву, – хватал их за шнурки и стремительно крутил перед собой колесом.
– Ботиночки что надо, из города Ленинграда. Новые, прямо дубовые. Налетайте, ребятки, не жалейте двадцатки! А вот бельишко, вышивала Аришка, ни единой латочки, тоже по десяточке.
Его окружили бабы и мужики.
С шуточками и прибауточками, с дурацким, хитрым лицом, он быстро распродал вещи.
Он хватал покупателей за пиджаки. Плевал в ладони. Бил по рукам. Уходил. Возвращался. Притопывал лаптями. Подмигивал. Пел.
Загиров едва поспевал за ним.
С ужасом смотрел он, как в чужие руки навсегда переходят его кровные вещи.
Саенко дал за них десятку, а взял – пятьдесят.
Загиров хотел сказать, но не мог открыть рта, разжать тесно стиснутых зубов.
Ему хотелось есть и пить.
Хорошо бы квасу, кумысу…
Он видел, как Саенко, отворачиваясь от людей, воровато и быстро укладывал новые деньги в пачку старых – совал через ширинку в какой-то глубокий, потайной, внутренний карман.
Оля Трегубова шумно налетела на них.
Она остановилась, вывернув руки и упершись ими в бока.
– Товарищи! – начала она предельно высоким, почти визгливым бабьим голосом. – Все ребята на месте, одни вы не на месте. Это, товарищи, никуда не годится. Достаточно стыдно для сознательных ударников, особенно перед такой ответственной, рекордной сменой…
Саенко скучно посмотрел на ее праздничное платье, на оборочки и пуговички.
Он мигнул Загирову, свистнул, медленно поворотился и молча побрел прочь с базара.
Она обежала его и опять остановилась перед ним.
– Вчера смену прогуляли и сегодня метите прогулять?
Она развевалась перед ними на ветру, как флаг. Ее глаза сверкали обворожительно и упрямо.
– Ну! Я с кем разговариваю? Опять метите прогулять? Что вы – обалдели? Все ребята на производственном совещании, а они на базаре! Чего вы тут не видели? Барахла не видели? А еще ударники! Очень красиво!
Саенко бесстыдно осмотрел ее с головы до ног и нежно улыбнулся.
– Знаешь, что я тебе посоветую, – сказал он ласково, – поцелуй меня знаешь куда?
Он, не торопясь, повернулся, не торопясь, поднял ногу, не торопясь, нагнулся и, не торопясь, похлопал себя по заднице, обширной, как ящик.
– Поцелуй меня в это самое место, дорогая Олечка.
Она страшно покраснела, но сдержалась.
– Очень глупо, – заметила она, небрежно пожимая плечами, – обыкновенное хулиганство.
И вдруг напустилась на Загирова:
– А ты что? Своей головы не имеешь? Он тебя водит, а ты за ним ходишь, как на веревочке!
– Ну что ты обижаешь моего товарища! – сказал Саенко жалобно. – Корешка моего дорогого. А то знаешь: кто моего дружка обидит, из того душа вон. Он еще, понимаешь ты, не отыгрался. Верно, Загиров?
Оля наморщила маленький выпуклый лобик,
– Гляди, Саенко!
– Ну и гляжу, и что же дальше?
– Мы вопрос поставим. Имей в виду. Мы тебя хорошо знаем.
– Положил я на вас с прибором! Вам это понятно?
– Товарищи, будьте сознательные…
Оля Трегубова перевела дыхание.
Ух, как она ненавидела Саенко!
Она собрала все свои силы, чтоб не сказать лишнего. Она понимала, что надо хитрить. Неосторожное слово может испортить дело. А сегодня каждый человек особенно нужен. От одного человека, может быть, зависит все дело.
Саенко смотрел на нее сощуренными неглупыми глазами. Он видел ее насквозь. Он понимал свою силу.
– Товарищи, – сказала она рассудительно, – будьте сознательные. Раз дисциплинка, так дисциплиночка. Сказано – так сказано. По-большевистски. Ясно? Загиров, а? Ребят не посадите.
Загиров стоял молча, обалдело. Саенко обнял его за спину.
– Ну так как же, корешок мой дорогой? Я, между прочим, тебя не задерживаю. Валяй, валяй! А то еще мне за тебя дело какое-нибудь пришьют.
Он близко заглянул ему в глаза.
– А то, может, пойдем, братишка, что ли, вместе?
Он показал головой на Олю.
– Давай им покажем, какие мы с тобой знаменитые энтузиасты.
Его голос становился все вкрадчивее и медовее, а рот – ядовитее.
Саенко истекал ненавистью.
Оля это чувствовала. Она знала, что сегодня обязательно будет что-то неладное. Но она делала вид, что не замечает этого.
– Правильно! – звонко крикнула она. – Правильно, хлопцы! Смойте с себя вчерашний позор.
– Позор? – подозрительно спросил Саенко. – Какой может быть вчерашний позор? Что за позор? Ты, Олька, нам лишние слова не говори. Как ты можешь нас перед народом срамить? Какое твое право? Катись отсюда к ядренейшей матери.
Оля пропустила оскорбление мимо ушей.
– Так как же, хлопцы? Не подведете? Не посадите?
– Катись! – крикнул Саенко не своим голосом. – Катись за-ради бога и не заслоняй мне солнца. Сказали, придем – значит, придем. Ставьте самовар.
Она сделала вид, что верит. Она отстала от них. Но она не ушла. Она следила за ними издали. Они спустились с дымящегося холма. Саенко впереди, Загиров сзади.
Она думала, что Саенко обманет. Но она ошиблась. Саенко и Загиров шли на участок. Саенко таинственно говорил:
– Ша! Слушай меня. Ты, первое дело, слушай меня и соображай. Отыграешься.
Раз я говорю – значит, отыграешься. Будешь иметь шанс. Полтысячи можешь у меня отнять. Как факт. Подожди. Главное дело, слушай меня.
XXXVII
Наконец машина вырвалась из ада.
Они остановились у края озера.
Озеро занимало четырнадцать квадратных километров. Оно было совершенно новое, сделанное всего пять месяцев тому назад.
До того здесь протекала скудная степная речка.
Для будущего завода требовалось громадное количество промышленной воды. Речка не могла удовлетворить этой потребности. Тогда ее перегородили высокой плотиной в километр длиной. Весной речка вскрылась, потекла, разлилась и стала наполнять искусственно созданный бассейн.
Река стала озером.
Затопив четырнадцать квадратных километров степи, вода тотчас приняла топографические очертания местности. Все же она стала не вполне естественным озером.
Один берег, одна сторона, образованная плотиной, ограничивала его слишком фестончато, резко.
Было как будто длинное овальное озеро, и его разрезали посредине пополам и одну половину положили в степи.
Мистер Рай Руп одобрительно и задумчиво кивал головой. Да, конечно, это подтверждало его мысли, давало блестящий пример для будущей книги.
– Не правда ли, – сказал он, – какое грубое вторжение человека в природу?
Искусственное озеро лежало в траве, как трюмо, вынесенное из дома во двор. Привыкшее отражать стены и лица, оно принуждено было теперь отражать небо и облака.
И в этом была неестественность его полуобморочного состояния.
Игра продолжалась.
Налбандов несколько иронически взглянул на американца.
– Вторжение человека в природу, – сказал он. – Это слишком метафизическое определение. Мы говорим: вторжение геометрии в географию.
Рай Руп тонко усмехнулся.
– Но геометрия провалилась. Геометрия не выдержала экзамена на бога. Вы хотели создать целое озеро, а сделали только половину озера.
– Нет. Мы не хотели создавать озера. Нам был необходим бассейн промышленной воды. И мы его построили, взяв от географии все, что она могла нам дать. Вы знаете, чего нам это стоило?
Мистер Леонард Дарлей вытащил записную книжку.
Он отметил множество интереснейших фактов.
Плотину начали строить во второй половине зимы. Ее надо было кончить к весне.
Если бы ее не успели кончить до ледохода, вся работа могла бы погибнуть.
Бетонные работы производились при сорока градусах ниже нуля, при невыносимых ветрах. Воду для бетона подогревали. Люди отмораживали руки и ноги. Работа была выше человеческих сил. И все же она не останавливалась.
Это был бой человека с природой. И человек победил.
На семьдесят пятый день в плотину был уложен последний кубический метр бетона.
Налбандов говорил.
Рай Руп одобрительно кивал шляпой.
Все это, конечно, еще и еще раз подтверждало его мысли.
Отмороженные пальцы, падающие от усталости и холода люди, сумасшедший поединок человека с богом.
И вот – километровая плотина. И вот – половина озера. Человеку кажется, что он победил природу. Человек торжествует.
Но для чего все это человеку? Вода для промышленности. Прекрасно. Но для чего промышленность? Для производства вещей. Прекрасно. Но для чего вещи? Разве они нужны для счастья?
Молодость и здоровье – единственное, что нужно для счастья.
И разве древнее, патриархальное человечество было менее счастливо, чем сейчас? О, тогда на земле было гораздо больше счастья! Было мудрое, созерцательное существование под этим вечным небом – то грозным, то милостивым, – была близость к богу, была покорность ему – то грозному, то милостивому. Было полное и блаженное слияние с миром. Был теплый первобытный рай!
