Дмитрий Урин - Крылья в кармане
Преодолев первоначальное удивление, Алексей вошел в зал. За ним — Ленечка и Люся, а затем и старик.
Комсомольцы осматривались. Новизна и неожиданность обстановки ошеломили их на короткий срок, и несколько минут, а может быть и секунд, каждый сам для себя осваивался с полутемнотой и полупустотой зала. За стеклом купола просвечивало небо. Звезды стояли в стеклянных клетках, и небо в эти минуты, а может быть и секунды, существовало условно, разбитое меридианами и параллелями — вдоль и поперек.
— Ребята, — сказал Алексей. Ребята подошли ближе друг к другу и вместе стали смотреть на широту зала, на то, как разбиты были стены и снят потолок. Вместе подошли они к машине, обошли колонку, осторожно похлопали ее, как бы боясь испортить. Эта машина влекла к себе. У нижнего конца трубы было стеклышко и трудно было не заглянуть в него. Нужно было отойти на шаг в сторону, чтобы не соблазниться, чтобы оттянуть себя. Этому желанию надо было физически сопротивляться, сдерживая с трудом любопытство молодости.
— Телескоп? — спросил Алексей.
— Так точно, — ответил старик.
— Звездами занимаетесь. Звездами… — вдруг неожиданно зло закричал Ленечка. — Насущно и необходимо. Засохнем без ваших наблюдений, пропадем.
— Я понимаю такую науку, которая пользу приносит, — сказала Люся. — Химия, медицина или рисование. А зачем в звездах копаться, скажите, пожалуйста?
Старик стоял неподвижно и слушал внимательно.
— Как же, как же, — не переставал кипеть Ленечка. — Необходимейшая наука! Волхвы, кудесники и звездочеты с мандатами от высокопоставленных светил. Мы, гражданин кудесник, имейте в виду, живем и работаем, невзирая на лица! Это в смысле высокопоставленных светил я говорю.
Алексей его придержал:
— Постой, постой. Вы, гражданин ученый, моих товарищей простите. Их возмущение можно вполне понять. Они…
— Я понимаю и прощаю, — перебил его старик.
— …они занимаются делом, — продолжал Алексей. — Они промфинпланом занимаются, если это слово вам знакомо. В газетах, может быть, встречали?..
— Знакомо. Встречал, — совершенно спокойно ответил старик.
Волнение Ленечки перекинулось на Алексея и охватило его.
— Тем более, если знакомо! — закричал он. — Тем более! Сейчас в стране — решительные годы. Тоже, может быть, читали? Из России, из дикого края делают самую знаменитую страну. Мы работаем, сон забываем и к хлебу не придираемся. А вы в четырех комнатах, — чем вы занимаетесь? Звездами! Не стыдно вам?
Старик поднял голову. Непонятное чувство хозяйничало в нем. Он подошел ближе к ребятам, опустил голову, затем отступил немного и снова поднял ее.
— Партия поручила мне небо, — сказал он, — и я занимаюсь небом.
Алексей в упор посмотрел на старика. Ему хотелось быть сейчас трезвым и свежим, как в выходной день утром.
Ленечка отступил на шаг, обнял колонку, почувствовал шлифованный холод металла, а Люся, отступив тоже на шаг, обняла Ленечку, чтобы физически, рукой ощутить существование товарища — здесь вот, рядом.
— Старик! — Алексей подошел к ученому и взял его за плечи. — Что ж ты молчал? Вы б сразу. Мы понимаем… Раз у них Коперники были, стало быть, и мы на этом фронте должны, так сказать… Вы, старикан, извините нас. Смотрите на небо, пожалуйста, смотрите. Это особо важно — в научном плане. — И, обратившись к Люсе и к Ленечке, Алексей добавил: — Особо важно…
Ленечка сел на специальный табуретик и, ухватив руками ближайшую часть трубы, прилип к глазку телескопа. Люся, подсаживаясь на табуретик, выбивала его из этой позиции, рукой отводила его голову — он упирался и говорил:
— Подожди! Дай разобраться, я уступлю. Да не царапайся! Небо. Обыкновенное небо. Дай разобраться! Подожди! Прими руки! Не толкайся! Небо…
Старик подошел к трубе. Ленечка уступил глазок Люсе. Она посмотрела, но сразу оторвалась:
— Ой, кружится! Звезды кружатся! Или голова?
— Это что! — сказал старик. — Это ничтожная, можно сказать, подзорная труба. В больших обсерваториях стоят такие телескопы, что наблюдателя приходится привязывать к люльке, как пилота к аэроплану. От близости всего этого мироздания человек теряет свое место и падает. Есть такая планета… — Он хотел что-то рассказать, но осекся, посмотрел на комсомольцев по очереди и, остановившись на Люсе, повторил другим уже голосом: — Есть такая планета Земля, где трудящемуся человечеству пока еще не хватает жилплощади под крышей, так что вы, товарищи, легкая кавалерия, пожалуйста, осмотрите эту квартиру.
Алексей махнул рукой, но старик продолжал:
— Здесь было четыре комнаты. Их предоставили районному институту мироведения. Провинциальное учреждение, но кому-нибудь в наших краях надо заниматься и этим. Вся наша планета, космически рассуждая, тоже провинция, — он улыбнулся. — Три комнаты вы видели. Кабинет и этот зал из двух комнат. В четвертой я сплю, ем, думаю по ночам. Пожалуйста, обследуйте. Чтоб вы были уверены. — Он подошел к дверям в углу полутемного зала.
— Бросьте вы это, товарищ, — сказала Люся. — Мы ж понимаем особую важность науки. Вы нас простите. Мы же вам ничего не испортили? Спросили, посмотрели и ушли. Сейчас вот уйдем.
— Пожалуйста, посмотрите, — старик открыл двери. — Прошу вас.
— Что ты с этими учеными сделаешь!.. — пожаловался Алексей, и комсомольцы вошли вслед за стариком в его комнату. Там стояла кровать старого мужчины с неровно постланным одеялом и сухой подушкой в розовой наволоке. Из-под кровати выглядывали теплые ковровые комнатные туфли. Над кроватью почти рядом висели три фотографии или открытки. Люся наклонилась, чтобы разглядеть их. Старик сказал:
— Эти уже умерли.
— Кто? — спросил Ленечка и тоже наклонился.
На одной фотографии была снята женщина в пелерине, в белой блузке с широким белым же галстуком, в очень старомодной, приплюснутой соломенной шляпке-тирольке с газовым шарфом вокруг, как у путешественницы. На второй фотографии был снят солдат с погонами вольноопределяющегося. Он держал руку за поясом и улыбался. Рядом с ним стояла штатная тумба провинциальных фотографов, а на ней лежала его фуражка. Третья карточка была цинкографированной открыткой с изображением Ленина времен «Искры».
— Две квадратные сажени, — сказал старик, — можно измерить.
— Довольно, папаша, довольно! — крикнул Ленечка и пожал старику руку. Вслед за ним это сделали Люся и Алексей.
Друзья сыпались с лестницы, как лавина обвала.
— Замечательный старик!
— Знаменитый старик!
— Дорогой старик!
На улице они взялись под руки и пошли одной шеренгой по мостовой. Над ними стояло небо, полное звезд. На него обычно они забывали смотреть. Но теперь, под этой огромностью, которая века за веками давила людей тайнами, масштабами, красотами, суевериями, вечностью и мгновенностью, — под этой огромностью они ходили бодро, как на параде.
— Раз, два, левой. Видишь Медведицу? Кастрюлю? А это вот — с оглоблями? Созвездие! Красота!
Но их остановил милиционер:
— Попрошу на тротуар. Не нарушайте порядка движения. И чего на небо рот раззявили?
— Благодарю, товарищ милиционер, — сказал Ленечка. И постовой решил, что перед ним пьяный. — Благодарю за службу пролетариату. — Взяв за руки своих друзей, Ленечка свернул на тротуар.
— Мы поставили милиционера на углу. Он смотрит за порядком. Мы поставили старика к трубе телескопа. Он следит за звездами. Мы занимаем все посты. — Люся обняла Алексея и Ленечку. — Необходимо добиться! Необходимо победить, ребята! Необходимо, потому что мы боремся за счастье!
ПОВЕСТИ
БАЛАЙБА
Повесть о том, как пришлось мне стать героем, о том, как трудно это было бывшему еврейскому мещанину, полурабочему и полуинтеллигенту, в условиях русской деревни, а также описание различных опасностей и превращений. Кратко — для памяти — повесть называется: БАЛАЙБА
За нами гнались.
Скрываясь от преследователей, мы с товарищем изъездили пять республик — значительную часть бывшей Российской империи, и сейчас я мог бы сочинить замечательную географию, чтоб доказать, как неправильно учили нас в детстве. Реки, правда, впадают в те же самые моря, даже, покамест, Волга тут без обману. Но все остальное? Сколько лжи я вызубрил в прекрасные зимние вечера, жертвуя сказками, звездами, друзьями, снежками хохочущих девчонок — снежками, похожими на поцелуи, может быть самые хорошие и простые! Сколько лжи я вызубрил за несколько детских лет!
Но географии я не напишу. Мне скучно заниматься ею. Я лучше напишу о том, как мы удирали.
Нас двое. Я — и товарищ мой, Василий Холмогоров. Я — из Екатеринослава, а он — из деревни Балайба Вологодской губернии. Собственно, по новой географии Екатеринославу дано имя Днепропетровск, в честь председателя украинского ЦИКа Григория Ивановича Петровского. И деревни Балайбы нет по новой географии. Есть колхоз — «Справедливый путь марксизма». Даже Вологодской губернии — и той нет.
