Владимир Кавторин - Однажды мы встретились
МАЭСТРО ШАХБАЗОВ
1Дней десять мотались по трассе, никак было в поселок не вырваться. Простыли оба, устали, даже пооборвались. И вот наконец едем. Дорога скучная. Плоская степь измызгана бесконечным дождем, в огромных лужах сор и серая пена. И вдруг… Я чуть не подпрыгнул:
— Сашка! Тормози, человека вижу!
В степи человеком именуют лишь женщину, существо экзотическое. Но Русачков до того, видать, простыл и умаялся, что только красным носиком хлюпнул. Без всякого интереса.
— Как бы их на первой же ухабине двое не стало, — говорит он чуть погодя, приглядевшись к маячившей у развилки фигуре. — Роды принимать ты будешь?
Но, само собой, тормознул. Девушка невысокая, толстенькая, в светлом плаще, платочке, с чемоданчиком… Ну, чемодан ее мне пришлось на колени взять. У нас на заднем сидении движок от «Андижанца» ехал и книг шесть пачек. Еле она туда со своим животиком сама втиснулась.
Едем, я ее в зеркальце заднего вида разглядываю: на носу веснушки, волосы из-под платочка какие-то блеклые… Все же если б не так сильно беременная, то о мире и дружбе заговорить вполне можно. А так — молча едем. Ближе к поселку Русачков спрашивает:
— Так куда вас подбросить?
Она улыбается:
— К гостинице, пожалуйста, — без всякого говорит юмора.
— Куда?!
— К гостинице.
Русачков так тормознул, что я чуть ветровое стекло не клюнул.
— Слушай, — говорит, — ты откуда взялась, умная?
— К жениху приехала.
— Это, — он говорит, — хоть к полюбовнику, мне-то что! А вот вызов у тебя чей, от какой организации?
Грубо, конечно. Но Сашку тоже понять надо. Март для механика не время, а гроб с музыкой. Солончаки раскисают, тяжелое глинистое тесто пустыни ползет, пластами наматываясь на колеса и гусеницы; лопаются тросовые жилы, скручиваются стальные пальцы, в дым горят фрикционы… Тут разозлишься! Он эти дни одной, может, злостью-то и держался, чтоб не завыть. Но девушка ничего этого, понятно, не знает, помаргивает на него растерянно и обиженно:
— Какой еще вам вызов? Мне надо — вот я и приехала, — пухлые свои распустила, вот-вот в слезы кинется.
Ну, стал я ей как можно мягче: ты, мол, не обижайся, ты пойми: у нас зона режимная, сюда и билетов без вызова не продают, а ты прилетела — не на этом же вот чемоданчике?
— На самолете…
— Ну? Значит, вызов-то у тебя есть?
— Дак, а че? — все она помаргивает. — Не люди у вас разве? Везде люди! Я в Махачкале одной девушке все как есть объяснила, она и дала билет, дело-то вполне человеческое, — и живот свой сквозь плащ оглаживает: вот, мол, какие могут быть сомнения?
— А жених, — говорю, — тебя, выходит, не только не встретил, но и не вызывал? Хорош гусь!
— Так он же не знает, что я еду! А то б он тут… Он у меня такой! — она оживилась, улыбнулась, даже волосы под косынку убрала как-то кокетливо.
Выяснили: жених ее, оказывается, думает, будто ей здесь жить негде и вообще тяжело, но она не барыня и дома жила не то чтоб в хоромах, да и братья насоветовали: что мол человеку на свет без отца являться? Не война же у нас верно?
— Само, — говорю, — собой. А какой он хоть с виду? Может, мы его знаем?
— Он у меня армянин, — говорит с гордостью. — А тут у вас целому заводу начальник, только забыла, как называется.
— Армянин, значит? — Русачков мне в зеркальце подмигивает: влипли, мол, с дурой… — Черный такой? С усами?
— С усами…
— Брехло он у тебя с усами! У нас тут и заводов-то никаких нет!
— Как нет?
— А вот так! Не построили еще! Надул он тебя. Элементарно надул и удрал. И давай-ка сдадим мы тебя в милицию — пусть назад отправляет. Чтоб ты уши пред каждым треплом не развешивала, ясно?
Пассажирка наша рот приоткрыла — кругло так, глупо — да в рев!
— Высадите меня! — кричит. — Права не имеете, паразиты! — и ручку на дверке шарит, рвет на себя.
— Сашка, стой! — говорю. — Не дело так…
Выскочил прямо в лужу и силой ее в машине придерживаю, дверку открыть не даю.
— Пойми ты! — кричу. — Куда тебя тут высаживать? Дождь, гляди, грязь, до поселка чуть не пять километров, трубовозы сегодня не ходят — сама пропадешь и ребенка загубишь.
А погодка действительно… Так и хлещет! Ну, малость она обмякла, отошла, я ей чайку налил из термоса: попей, говорю а то и не разобрать, что ты там сквозь икоту бормочешь В милицию тебя не сдадим, успокойся! Только пойми, пожалуйста, ведь тебя без вызова ни в одну общагу и переночевать не пустят. К жениху — так когда ты его найдешь, да и стоит ли искать такого? Ты меня извини, конечно да ведь явно надул тебя, паразит — нет у нас никаких заводов.
Она уперлась: не мог ее жених обмануть, и все! Она его давно знает и никакая не дурочка, а раньше не расписались оттого, что ему еще паспорт менять надо. Вот, пишет как только поменяю…
— А зачем? — Русачков допытывается.
— Чего — зачем?
— Паспорт менять. После заключения он у тебя, что ли?
Нет, говорит, сами вы зэки, а он просто по паспорту русский, а на самом деле армянин, ему во время войны все неправильно записали. Если сейчас не сменять, так и сына русским запишут, а он после стройки хочет на родину ехать.
Я слушаю ее, киваю.
— В горы, — бормочу машинально. — В самые синие горы, к голубому озеру Севан.
— Точно, — она говорит. — К озеру.
— Фамилия его хоть как? — Русачков требует.
— Еще чего! Так я вам и сказала! Сама найду, обойдусь.
— Саша, — говорю, — свезем девушку в поселок, куда хочет. Только ты мимо СУ-15 поезжай, заглянем.
— Зачем еще?
— Да есть тут у меня одно подозреньице.
Пассажирка опять рот приоткрыла кругло, но я ей сразу:
— Успокойся, — говорю, — успокойся… Подозренье не на тебя, а на одного крокодила. А в милицию, будь я жаба, а не матрос, ежели сдадим! Веришь?
Она вздохнула доверчивей, щеки утерла, и мы поехали.
Приезжаем в родное хозяйство — как раз Маэстро Шахбазов у разобранного бульдозера руками машет, публику под дождем потешает.
— Маэстро! — кричу.
Он оглянулся.
— А! — говорит. — Журнал! Здорово, змей! Вот хоть ты им объясни: у нас тут не завод, конички не… — И, рот приоткрыв, пятится от меня, пятится, на гусеницу садится. — Ешеньки! — говорит.
А девушка из-за моей спины прямо светлым своим плащиком да к его комбинезону:
— Коленька! Коля!
Он черные свои лапищи в стороны развел, чтобы ее не испачкать, бормочет смущенно:
— Ну ты даешь, ёшки, как ты сюда?
— Подвезли вот. Я им про тебя все объяснила, они и подвезли. Что ж, не люди у вас, что ли? Подвезли… Ты, Коленька, главное, не ругайся, ты послушай. И у вас тут люди, все утрясется, дело человеческое, чего тут… Ну? Не бойся ты, ну? — и гладит его по щеке, как маленького, и улыбается, платочком масляное пятно на лбу его утирает.
— Поехали, — говорит мне Русачков, — поехали, на чужое смотреть — только расстраиваться.
Еще минуточку потоптались да и поехали.
Дорогой Русачков спрашивает:
— Как же это ты его вычислил?
— Маэстро-то? Не знаю… Подумалось вдруг.
— А он, однако, ну и брехло! Прям-таки собачье.
— Почему?
— Привет! А я, что ли, мозги ей запудрил: директор, мол, завода, армянин, фити-мити… Ну, шут гороховый!
2Русачков был всегда беспощадно логичен: соврал ты — значит, брехло. Струсил — трус, обманул — обманщик. О других людях, может, и можно судить эдак, но к нашему маэстро это как-то… То есть брехло он был еще то! Это точно! И само собой, шут. Но вот — клянусь! — не так уж много довелось мне встретить людей серьезней его и честнее.
Тою весной мы были знакомы уже больше года. На стройке это, скажу вам, срок.
Познакомились оригинально! Ремонтная база, куда нас направили, оказалась просто огромным двором, забитым покуроченной техникой. В одном конце его пряталась земляночка, там сидело начальство, в другом — приземистый барак из дикого камня, в который нас и завели: с улицы темновато, пусто, у окон станочки… Вдруг за спиной как гаркнут:
— Подведите их ближе!
Обернулись — этакая фигура восседает на верстаке, поджав по-турецки ноги. В одной руке кружка, в другой — целый батон, кусищем колбасы прослоенный. И жует страшно, аж уши шевелятся под солдатскою мятой панамкой.
— Ближе! — хрипит, — смелее. Живых не кусаю!
— Коля, — смущенно как-то говорит нас приведший товарищ, — это, сам понимаешь, кадры…
— Кадры? Ты уверен, что они не из детсада сбежали, а? И что их мамы, рыдая, не прилетят с Большой земли завтра? Уверен? Ладно! — вскочив прямо на верстаке на ноги и чуть не потолка касаясь мятой панамкой, фигура повелительно указала батоном на дверь: — Вы свободны!
Приведший нас пожал плечами и вышел.
— Отныне для вас я один и царь, и бог, и воинский начальник. Ясно? — Фигура размашисто нас перекрестила. — Аминь! Должность моя тут мастер, но я не любитель низкопоклонства и потому зовите меня просто: Маэстро Шахбазов!
