Галина Башкирова - Рай в шалаше
Солнце начинало припекать. Отыскивая едва протоптанные тропинки, они спустились на ту сторону горы. Там было много тени — какие-то кустики, остатки развалившегося сарая, длинный стог сена — они спрятались в его тень.
Пахло сеном, одуряюще пахло травами и близкой водой. На этой стороне озера открывалось настоящее море, и волны здесь настоящие были и, как положено волнам, разбивались о берег. Чайки нахально разгуливали по кромке воды, ни одного человека не было видно на берегу — пустынная, продуваемая всеми ветрами сторона, даже трудолюбивые монахи, хозяйничавшие на острове в течение многих веков, не сумели ее освоить. Константин Дмитриевич все молчал, нашел кустик горного чеснока, пожевал, походил босиком по берегу, вернулся, посидел рядом с Таней, опять поднялся, скрылся из глаз, принес букет красных маков. Наконец заметил ее нахмуренное лицо.
— Скажите, милый моему сердцу человек, над чем вы здесь работаете? — и осторожно, едва касаясь, погладил ее по руке.
— Я здесь отдыхаю, — вызов в голосе был почти незаметен, но он услышал.
— Вы сердитесь?
Она еще больше нахмурилась.
— Бога ради, не сердитесь, но это совершенно непозволительная роскошь — разрешать себе не работать. — Он взглянул на нее внимательно, и никакой мягкости уже не было в его глазах. — На вас лежит печать божественного прикосновения, у вас дар. Никуда вам от своего дара не деться. Факт неприятный сам по себе, я еще не встречал человека, которому его талант принес счастье или уж тем более украсил бы жизнь близких ему людей. — Константин Дмитриевич вздохнул и еще сосредоточеннее оглядел Таню, точно взвешивая, сколько бед у нее впереди. — Ни покоя, ни счастья ваш дар вам не принесет, могу дать расписку. Мы запечатаем конверт и вскроем его через десять лет. Хотите?
Далекие горы на той стороне двигались, спеша куда-то, и казались живыми: ущелья высветлялись на солнце и снова уходили в тень.
— Разумеется, вы можете построить свою жизнь по-другому, стать известной, печатать в газетах рассуждения о психологии, сейчас это модно, вы можете стать обозревателем на телевидении или завести уйму романов. Согласитесь, к таланту это имело бы маленькое отношение. Это была бы эксплуатация таланта, притом очень дешевая. Вы понимаете меня, Татьяна Николаевна?
Таня решительно его не понимала, она не понимала, к чему этот разговор, когда так чудно пахнет сеном, когда уже прогрелась вода и можно прыгать в волнах и можно к тому же просто поболтать. Она намолчалась за прошедшую неделю, только слушала: ей, чужой, а потому безопасной, рассказывали по вечерам длинные истории писательские жены.
— Для нашей сложной профессии вы непозволительно счастливый человек, Татьяна Николаевна. Все слишком устроено в вашей жизни, — взглянув на нее остро, — так позволительно жить математикам, физикам, так называемым технарям. Нам — нельзя.
Горы на той стороне задвигались еще быстрее, чайки затараторили свое, наверное сочувствовали Тане.
— Вы советуете мне немножечко пострадать? Если хочешь стать психологом, сначала стань несчастной. Ну, а если я не стану?
Чайки в ответ загалдели одобрительно, заполняя его долгое обескураженное молчание.
— Таня, милая, вы меня неправильно поняли, я совсем о другом. Ну не хмурьте лоб, он у вас такой прекрасный. Большой прекрасный лоб, и веснушки появились возле глаз, очень милые веснушки, совсем детские. Не хмурьтесь, это вас старит, — он снова осторожно погладил ее по руке, по плечу. Рука его казалась неживой на ее голой, почти черной коленке, только пульсирующие жилки подтверждали ее достоверность. Она поглядела на его руку — он нехотя убрал. — Когда тело сильное, оно искажает вокруг себя пространство. Именно за этот счет изменяются тела в пространстве. Это заметил Эйнштейн. Я это к тому говорю, что вы еще не осознаете своей силы. Но ваша сила уже искажает пространство вокруг вас, притягивает к вам людей. Вы не задумывались над тем, почему это происходит? Вблизи вас люди становятся лучше. Почему? Одна из загадок жизни. Но сам факт вашего присутствия обогащает. Если вдуматься, все остальные параметры по сравнению с этим глубоко несущественны.
Что ему можно было ответить? Горы на горизонте убегали все быстрее, еще острее пахло сеном, и глаза у него стали совсем печальными, и великая беспомощность открылась в них, когда он на минуту снял очки.
— Вы все еще сердитесь на меня? — Надел очки, быстро поднялся, улыбаясь смущенно: — Хотите, пропрыгаю сто раз на одной ножке? Считайте! Хотите, скажу одну важную новость? Хотите? Не бойтесь, ничего страшного. Я счастлив, Таня. Я даже не помню, когда это со мной было последний раз. Танечка, милая, вы же про меня ничего не знаете, вы думаете, я — это тысячи прочитанных книг, вытряхнутых в пустой череп. Только книги и мысли. — Константин Дмитриевич снова сел, подмял под локтем сено так, чтобы удобнее было смотреть на Таню. — Я — это совсем другое. Это как я летел к вам на самолете и боялся, что самолет разобьется и я вас больше не увижу. Это как я тяжело болел, как тушил студентом пожар. Я бесплодно рисковал жизнью, теперь я это понимаю, через пять минут приехали пожарники. Но с тех пор душа стала какая-то другая: я понял, если ввязаться в дело, надо идти до конца. Вы будете смеяться, но как бы я понял себя, если бы не пожар. Мальчишке невозможно понять, что такое отчуждение. Я есть я, и я не есть я. Я не в силах понять, как я могу превратиться в ничто, но существуют, оказывается, и другие люди и их интересы. Вам не скучно меня слушать? Пустяк, я веду на сборах отряд по азимуту, люди мне верят, а я их не выведу, я сбился с дороги. Глупость, но провал на защите диссертации с этим чувством несравним. Эти топавшие за мной люди создали меня таким, какой я есть — безалаберный, много работающий, шалый... И еще множество событий, но в эти минуты я чувствовал такое напряжение душевных сил, что формировался как личность. И как личность, знаю еще одно, сейчас вы опять начнете на меня обижаться, — несчастье гораздо богаче счастья. Впрочем, ни одна женщина со мной не согласится. Такова ваша природа. Пойдем-ка лучше купаться.
— Константин Дмитриевич, зачем вы приехали? — вопрос выскочил сам.
Неистребимая манера задавать вопросы, которые мудрая женщина не задаст ни при каких обстоятельствах. После ответов на них что-то непоправимо меняется в человеческих отношениях... как недозревшее надкусанное яблоко, оказавшееся кислым, — его не хочется доедать. Простые вопросы приближают исход. Но как было удержаться: Цветков разговаривал с ней так, будто писал очередное письмо из своего бестелесного далека. А между тем сидел рядом и уже по одному этому обстоятельству не был профессором, самым для нее умным на свете, и ни о чем серьезном научном и печально ненаучном она уже не могла думать — пусть студентам своим лекции читает об отчуждении.
Никакого отчуждения от этого малознакомого странного человека она больше не чувствовала. Всего несколько часов прошло... неужели это она думала вчера, слушая нескончаемо печальный рассказ одной здешней дамы о любви, разрывах и разводах (после ужина они сидели в Таниной комнате, мазали друг другу обгоревшие спины сметаной), неужели это она вчера с облегчением думала, что ее-то жизнь уж во всяком случае навсегда размечена и определена?
Константин Дмитриевич замолчал надолго, опустил голову, задумался, складки жестко сомкнули губы.
— Я не писал вам? На стене моего дома приколотили мемориальную доску, каждый раз, когда возвращаюсь, меня встречает отцовский профиль, искаженный до неузнаваемости. И каждый раз напоминает — больше у меня нет дома. Впрочем, об этом не пишут в письмах. Я слишком неустроенный человек, Татьяна Николаевна. Или дефект кроется во мне? Может быть, мужчине для того, чтобы быть счастливым, следует стать немножко женщиной? Ссориться, мириться, вместе обсуждать покупки, жаловаться на жизнь: «спина что-то чешется, зубы болят»? Для меня процесс общения с женщиной — прерывен. Мне хорошо или плохо в отдельные минуты. Самое ужасное, что это именно отдельные минуты, а большую часть времени женщины рядом словно и нет. Вернее, нет к ней никакого отношения. Перерыв непрерывности — женщины этого не прощают. Я понятно говорю?
Он говорил непонятно, то есть тогда, в те ее двадцать шесть лет, ей было непонятно, но какое это имело значение? Соломинки со всех сторон уютно прицепились к его старенькой тенниске, и было в них что-то милое, домашнее, трогающее сердце, что если не отменяло, то хотя бы отчасти смягчало ненужные слова, которые он продолжал по привычке произносить.
— Поздно вечером она позвонила с практики, сказала, что заболела, просила за ней приехать, ну и я... — он вертел в руках алый мак, съежившийся от жары, и медленно обрывал лепестки, словно отмеряя дозы трудной откровенности. — И я сделал предложение, минута жалости, но слова были сказаны. Телефон стоял в кабинете отца, у его постели. «Ты погубил себя!» Отец вышел из комнаты. И самое удивительное, я отчетливо понимал — отец прав. Впрочем, я не уверен, стал ли бы я тем, кем я стал, если бы не ее звонок. Вполне вероятно, ценой несчастья я заплатил за реализацию себя как личности, можно ведь и так рассудить.
