Виктор Московкин - Золотые яблоки
Илья тоже вылез из-за стола и пошел за ним.
— На этой земле, старик, у меня остался памятник, — сказал Серега в коридоре, усаживаясь на корточки. — Иду по стройке, сюда посмотрю — есть моя работа, туда гляну — вот она, матушка! И дома у себя памятник. Видел моего арифметика? Женись, Илюха. Только на чернобровой, на Ольге женись. Расцветет она от твоей любви, большой души человеком станет…
Вышел из комнаты Генка и тоже пристроился на корточках рядом с Тепляковым. Посмотрел пристально на Илью, сказал:
— Ты поосторожнее на поворотах. Я ведь не ты, просто так Олю не уступлю.
— Генок, — сдержанно сказал Илья. — У тебя начинает портиться характер.
— Старею, — сказал Генка и ткнул пальцем в верхнюю губу, где у него начал пробиваться едва заметный пушок.
Серега обнял его и ласково сказал:
— Ты, Гена, еще котенок. Что увидишь, тем и играешь. Потому-то я тебя и люблю. А ты похитрее будь. Ходи по лесу — не хрястай, люби девушку — не хвастай.
Когда они вернулись в комнату, Перевезенцевы уже собирались уходить. Иван Чайка показывал белоголовым мальчуганам, как управлять игрушечным автомобилем. Оля стояла у кровати и смотрела на девочку, которая не проснулась, несмотря на шум.
Григорий Перевезенцев говорил Ане:
— Теперь вы все вместе, и с вами всегда будет счастье.
— Нам надо почаще встречаться, — сказал Тепляков. — Мы уважаем друг друга, а живем не всегда дружно. Я очень горд, ребята, что вы пришли ко мне. Мы — строители, и, может, нам в первую голову надо строить хороший мир.
Глава девятнадцатая
В больнице им дали застиранные халаты и посоветовали долго не задерживаться — больному нужен покой, да и за халатами стояла очередь.
Василий лежал на втором этаже, в светлой палате, куда днем ненадолго заглядывало солнышко. Солнце было осеннее, уже холодное, но больные ему радовались, как посланцу добрых вестей. Больные подходили к окну и время от времени рассказывали, что делается на улице. Василий не вставал совсем.
Лицо его обтянулось, потемнело, глаза, казалось, стали больше и печальнее. Илья не сразу узнал в этом слабом человеке прежнего Василия.
— Вот так, ребята, — сказал он глухо. — Мне уже отсюда не выбраться.
— Что ты, Вася! К чему так думать, — сказал Илья, чувствуя в своем голосе неуверенность.
Генка был притихший, молчаливый. Он вынимал из сумки стаканчики с вареньем, яблоки, печенье и все это убирал в тумбочку,
— Женя позднее придет, — сказал он Василию. — Велела утром отнести. Некогда сейчас ей.
На лице Василия мелькнуло подобие улыбки.
— Представить себе не можете, — сказал он. — Сын у меня будет. Сын!.. Я еще на фронте был, мечтал: приеду, женюсь, и будет у меня сын. На рыбалку пойдем… Трудно вам понять, — с грустью закончил он.
— Вася, ты расписаться с ней должен. Неудобно как-то, — хмурясь, сказал Генка.
Василий долго молчал, прикрыв глаза ресницами. Большие исхудалые руки лежали поверх одеяла, больничная рубашка с завязками у ворота открывала тонкую шею и выпиравшие ключицы. Он был очень бледен, дышал прерывисто.
— Правильно, Генок, — после некоторого молчания сказал он слабым голосом. — Вот только как я… не согласится она сейчас.
— Ничего, ты еще поправишься, — опять сказал Илья. — Мы с Геной на свадьбе погуляем.
— Чертова каталажка! — ругнулся Василий. — Все тело словно свинцом налито. Есть желание вскочить, удрать отсюда — сил нет.
Побледневший, он откинулся на подушку, тяжело дышал, сжав в ярости зубы.
— Мы еще поскрипим, Генок. Выше голову, — почти бодро проговорил он. — Другим трудней приходилось. Помню, на фронте… Ну, что скисли? Расскажите, как у вас на стройке? Работает та девушка, что в клубе отшлепала вашего кладовщика?
— Как же, работает, — улыбнулся Генка и покраснел. — Контрольным мастером будет.
— Серега Тепляков новоселье справлял, — добавил Илья. — Жена с ребятишками приехала.
— Меня в комсомол приняли. Секретарь вызвал, говорит: «Давай, давно пора». Илья рекомендацию написал.
— Молодец, — одобрил Василий. — Надо, Гена, тебе ведь одному придется бедовать.
— Да брось ты, — рассердился Генка. — Заладил… Выздоровеешь, как миленький. Что ты, первый раз, что ли?
— Не буду, — покорно согласился Василий. — Значит, приняли. Это хорошо.
— Теперь ни одна сволочь не упрекнет, что я был в колонии, — с мальчишеским торжеством проговорил Генка. — Косятся, а сами будто лучше. Григорий сказал, что через неделю меня поставят работать самостоятельно. Сменщиком. Тогда заживем, — весело подмигнул он Василию. — Никаких ковров брать не будешь. Рисуй, что хочешь. Картины твои я обернул газетами и завязал. Так что не беспокойся, в полной сохранности будут.
— Я не беспокоюсь, — сказал Василий и спросил Илью: — Женя тебя не обижает?
— Ну что ты! Как она меня может обидеть! Рыжий у нас один есть. Из колхоза, а руки — как у новорожденного, непослушные. Она пришла как-то утром, злющая, учила, учила его опалубку ставить, а он не понимает. Першина тогда ему: «Иди к прорабу и скажи, что ты способен на большее. Он тебе хорошую работу подыщет». Рыжий, не будь дурак, бегом к Колосницыну. Минут через пять выскакивает из будки, словно ошпаренный. «Что?» — спрашивает его Першина. «Да ничего, — говорит. — Лучше я еще раз повозжаюсь с этой проклятой опалубкой». — «Ну повозжайся. Может, к концу строительства освоишь». — «Я буду стараться».
Василий улыбнулся, поправил костлявыми длинными пальцами волосы и гордо сказал:
— Женька пошутить умеет. С ней ухо держи востро. Зашла медсестра и дала знать, что пора уходить.
— Выздоравливай, Василий, — прощаясь, сказал Илья. — Как-то веселее с тобой.
Василий проводил их тоскливым взглядом.
* * *
— Зачем так, Гена, теперь уже ничего не поправишь.
— Я знаю. А вот как согласиться с тем: был человек, недавно только смеялся, говорил с ним и — нет… Жутко. Ох, как жутко!
Они шли по улице удрученные. Кругом была жизнь, прекрасная, веселая. Город был расцвечен флагами и транспарантами — готовился к Октябрьским праздникам. На площади перед театром на стальных фермах подняли огромный глобус, вокруг него с писком кружился спутник, вспыхивали лампочки.
Зрелище получилось довольно впечатляющее — толпа народу не убывала.
Хорошо, что горести скрываются в отдельных сердцах, о них не подозревают остальные. Может быть, хорошо. Иначе трудно было бы жить.
Шел гражданин навеселе, покачивался на нетвердых ногах и пел себе: «А ночка темная-а была-а!» Встретил его милиционер, спросил: «Что, дядя, успел набраться? Не дождался до праздника?» — «Я с горя, понял? — сказал дядя и уставился удивленно в безусое лицо милиционера. — Жена забеременела, понял?» — «Чудак, какое же это горе? Лучше радуйся». — «Так ви-ить седьмым! Что делать буду? Понял?» — «Иди домой, скажи ей, что она мать-героиня». «И-и пойду, — заторопился гражданин, — Я скажу-у!»
Всякое бывает горе.
Около винного подвальчика Генка невольно замедлил шаг. Илья взглянул на него и толкнул дверь.
Внутри магазин было не узнать. За прилавком стоял все тот же черноволосый Дода Иванович, на полках разместились коробки конфет, мармелада, бутылки с красным вином. И все же магазин было не узнать.
— Прошу, молодые люди, — без желания сказал Дода Иванович. — Что вам, бутылку вина на вынос? Коробку конфет для девушки?
— Сколько Василий должен?
— Теперь мне уже никто не должен, — сказал Дода Иванович. — Новый порядок, в розлив не продаем.
Он порылся в ящике и бережно вытащил картонку с фамилиями должников. Фамилия Василия была обведена траурной чертой.
— Сколько он должен? — опять спросил Генка.
— Зачем так говорить? — вспылил Дода Иванович. — Никто мне не должен! Кто не приходит вовремя, уже не должен.
— Помер Василий…
Продавец взглянул на ребят странными налившимися болью шоколадными глазами.
Потом вздохнул и пошел запирать дверь. Из-под прилавка достал стаканы, налил вина.
— Ты остался один?
— Да, — сказал Генка и еще повторил: — Да. Когда-то у меня отец искал счастья с двугривенным в кармане.
— Не нашел?
— Не нашел…
— Что счастье? — впав в меланхолическое настроение, сказал Дода Иванович. — И я был счастлив. Заходили молодые люди выпить стаканчик. Чудесные люди, как дети. Чем обидел, не знаю. Новый порядок. В розлив не продаем.
Он грустно покачал головой, сполоснул стаканы и убрал вместе с бутылкой под прилавок. Снова открыл дверь.
— Хочу уехать… Куда уехать?.. Тоска грызет. Чем обидел, не знаю…
* * *
Дома у Генки — Женя Першина. Глаза припухшие, заплаканные. Приставлены к стене картины. На одной в окопе убитый солдат, вьется дымок папиросы. Веет от нее жуткой простотой: жизнь — щелчок по комару. В стороне рисунок с Перевезенцева. Василий успел сделать его только вчерне. И в куче цикл набросков — «Завод и люди».
