Евгений Дубровин - Дивные пещеры
Эта первая ревизия кое-чему научила Токарева.
Во-первых, на работе не пить, поскольку выяснилось, что Леонид Георгиевич относится к числу «заводных». Во-вторых, бояться «данайцев, дары приносящих». Ну и кое-чему по мелочам. Например, не связываться ни под каким видом с быками, не пытаться попасть сырым яйцом в лампочку, поскольку дело это абсолютно бесперспективное, и главное – не купаться в колодцах, ибо для этого есть другие, более приспособленные места. Первое время над Леонидом Георгиевичем смеялись, пытались соблазнить, потом привыкли и стали считать «чокнутым», «с приветом» – мало ли каких людей на свете не бывает, а «чеканутиков» всегда достаточно.
Теперь, бывая на ревизиях, Токарев не участвовал ни в каких застольях, а питался отдельно. Если же приходилось обедать вместе с кем-либо, ревизор демонстративно платил за себя.
Вскоре Леонид Георгиевич прослыл неподкупным, принципиальным человеком, продвинулся по службе, стал уважаем начальством и подчиненными.
И только тут Леонид Георгиевич начал по-настоящему понимать вкус честности и справедливости. Раньше он старался быть честным и справедливым, чтобы не было неприятностей, теперь он начал находить в этом удовольствие. На работе он старался, если это, конечно, вызывалось необходимостью, говорить прямо и откровенно все, что он думает по данному вопросу или о данном человеке. Люди удивлялись, ахали, качали головами – особенно, если прямота касалась начальства, – и это нравилось Леониду Георгиевичу. Постепенно о Токареве стали говорить как о защитнике людей робких, слабовольных, застенчивых или дрожащих за свое место. Леонида Георгиевича неизменно избирали председателем месткома, и это еще больше позволяло ему быть независимым. Однажды он заступился за несправедливо наказанного человека, был втянут в сложный конфликт с руководством, но вышел из него с честью, если и не победителем, но и не побежденным. Во всяком случае, после этого начальство стало еще больше уважать и даже побаиваться Токарева, а товарищи по работе пуще прежнего полюбили Леонида Георгиевича.
Со временем честность и справедливость стали второй натурой Токарева. Но, подчиняясь общему закону, с возрастом натура Токарева менялась – переступил он разумную грань. Даже в быту он никогда не шел на компромисс с людьми или с самим собой. Например, Леонид Георгиевич, делая покупки в магазине, заранее высчитывал стоимость товара – он даже носил с собой специальный карандашик и блокнотик – и когда кассирша отрывисто бросала ему:
– Два тридцать шесть!
Леонид Георгиевич спокойно ее поправлял:
– Вы ошиблись, девушка. Два тридцать четыре.
Кассирша прищуривала подведенный, жуткий, потусторонний глаз:
– Нет, два тридцать шесть!
– Два тридцать четыре, девушка.
Очередь начинала волноваться.
– Вот привязался! Обеднял из-за двух копеек.
– Мужик, хватит дурака валять! Продвигайся!
– Я за него заплачу! – кричал обычно какой-нибудь филантроп. – На бутылку у него есть, а тут копейку жмет.
– Я не жму, – спокойно отвечал Токарев. – Я из принципа.
Ревизор вынимал из кармана свой знаменитый блокнотик с карандашиком и начинал подсчитывать:
– Две бутылки кефира по тридцать копеек – шестьдесят копеек, сто граммов сыра по три рубля – тридцать копеек.
– Давай, давай считать! – кричала кассирша и бешено таращила свои глазищи, похожие на глаза пришельцев из космоса, если они у них, конечно, есть: тарахтела костяшками счетов, не глядя на них: – Два кефира по тридцать копеек!
Толпа сзади уже негодовала,
– Дай ему по шапке!
– Мужик, на тебе пятак!
– Зальют глаза и ходят права качают!
– Девушка, не отпускайте ему!
– Поимел бы совесть, мужик, очередь держать полчаса!
– Я из принципа, – отвечал Леонид Георгиевич, грустно и покорно снося все насмешки и оскорбления.
Он был, конечно, прав. Разъяренная кассирша с глазами пришелицы из космоса бросала ему две копейки.
– Подавись!
Токарев спокойно клал монету в кошелек и удалялся.
Со временем его приметили в магазинах их района и старались не обсчитывать.
Во дворе дома, где жил Леонид Георгиевич, над ним добродушно посмеивались. Но общественное мнение двора резко изменилось не в пользу Токарева после одного случая. Случай произошел совершенно неожиданный, даже, можно сказать, дикий. Во всяком случае, ни о чем подобном раньше двор не слышал. Да и в ближайших дворах тоже.
Суть дела была вот в чем. На пятом этаже проживал приятный во всех отношениях человек. Николай Иванович Золотарев. Начальник какой-то строительной конторы, или артели, или, может быть, даже треста. Этого никто точно не знал. Во всяком случае, этот человек – Николай Иванович Золотарев – имел самое прямое отношение к строительным делам: сапоги его были почти всегда испачканы цементом или известкой, а из багажника персональной черной «Волги» шофер вынимал разные строительные принадлежности: то керамическую плитку жар-птичьей расцветки, то соединительную планку к унитазу – невероятный дефицит! – а то и сам унитаз, но какой! Голубой, как апрельское небо, или золотой, как апельсин!
Весь двор и даже некоторые соседние дворы любили Николая Ивановича Золотарева. Не только потому, что Николай Иванович занимал такой важный пост и разъезжал в черной персональной «Волге», был прост со всеми, всегда здоровался за руку. У Николая Ивановича почти каждый день было хорошее настроение, он шутил с жильцами как равный с равными.
Например, с жильцом двора Иннокентием, который работал в похоронном бюро, он шутил следующим образом. Когда Николай Иванович вылезал из своей черной «Волги», Иннокентий, всегда находящийся под легким газом, подходил неверной, как свет луны, походкой, хлопал его по плечу и говорил:
– Ну что, брат Николаша, скоро к нам?
– Рад бы, да некогда, Кеша, – отвечал Золотарев. – Совещания замучили. Вот сегодня опять о недоделках на объекте Б-13 песочили. Аж пух летел.
– Ну смотри, – говорил доброжелательно Кеша. – А то белые тапочки кончаются. И гробы в соседнем квартале пожиже пойдут. Из осины. Какие же это гробы из осины? Стыдно даже в такой ложиться.
– Ничего, брат Иннокентий, – отвечал тоже доброжелательно Николай Иванович. – Прижмет, так и в осиновом перебьешься.
– А участки? – настаивал Кеша. – Хорошие уже почти все порасхватали. Остались, что у дороги. Пылища, МАЗы ревут, в заборе дыра. С могил цветы крадут.
– В заначке-то уж что-нибудь, да осталось, – отвечал Николай Иванович Золотарев. – Не может быть такого, чтобы в заначке не осталось.
– Это уж точно, – согласно кивал Иннокентий, дыша портвейном и столярным клеем – гробовщики иногда под горячую руку закусывали клеем. – Для тебя попридержим. Ты только особо не задерживайся, а то пожалует к нам кто поважнее тебя – и плакало твое местечко на центральной аллее.
– Да вот как план дадим, так и поспешу, – отвечал Николай Иванович.
Кстати сказать, план никогда не выполнялся, и, говоря так, Золотарев ничем не рисковал.
Вот каким образом шутили крупный начальник Николай Иванович Золотарев и гробовщик Иннокентий, и людям простота подобных отношений очень нравилась.
Но дело было даже не в этом. Не только за это любил народ Николая Ивановича. Любили его за чуткость и отзывчивость. Нужна, допустим, срочно прокладка для крана. Или хуже того – сам кран, или пробка для ванной, или килограмм цемента, чтобы замазать дырку, которую пробил сосед, приколачивая картину, – Николай Иванович всегда поможет. В текучке своих сверхнапряженных будней не забудет позвонить куда следует, и вам тут же выдадут пробку, килограмм цемента или еще чего там вам требуется. Причем, прося у Николая Ивановича пробку, вам не надо унижаться, делать подхалимский голос, съеживать плечи – вообще все то, что делает человек, когда он что-то просит. Можно было подойти к Николаю Ивановичу, когда тот вылезал из своей черной «Волги» или перед сном прогуливался по двору, и запросто сказать:
– Слушайте, Иваныч. У меня кран потек. Можно рассчитывать на прокладку? За мной не заржавеет.
На что Золотарев отвечал, улыбаясь:
– О чем речь, старина? Приходи завтра прямо ко мне, без очереди. Выпишу тебе прокладку.
И при этом еще потреплет по плечу или сожмет локоть, что, как известно, означает проявление дружеских чувств.
Естественно, никаких магарычей Николай Иванович не принимал, хотя иногда любил выпить с гробовщиком Иннокентием в беседке, что возвышалась посередине детского городка. Чисто символически, конечно. Кеша выпивает, закусывает огурчиком или еще чем попавшимся под руку – желудок у Кеши варил все, – а Николай Иванович сидит напротив, постукивает пальцем по тусклому стакану с ядовито-красной жидкостью и говорит о жизни с Кешей, поскольку с Кешей интересно было говорить: человек каждый день видит смерть и, может быть, даже знает, в чем смысл жизни. Знает, да скрывает или не может выразить, поскольку не шибко грамотный.
