Алексей Толстой - Хлеб (Оборона Царицына)
Голос у командира был зычный. Подняв руку, он гаркнул на все поле:
— Бойцы третьего Варваропольского отряда! Объявляю летучий полевой митинг…
Шахтеры начали вылезать из окопов, подниматься с земли. Окружали командира Петрова — хмурые и недовольные. Иван Гора, потупившись, держался около него.
— …Настал момент, когда нужно решить основной вопрос: за что мы в конце концов деремся? — заговорил командир, обводя взглядом суровые лица шахтеров. — Зачем покинули родные халупы? За что нас, как баранов, гонят на чужбину…
— На чужбину, — басом повторил вслед за ним Иван Гора, поднимая голову и усмехаясь. — На рабоче-крестьянскую чужбину от своих гайдамацких плетей и немецких шомполов…
— Товарищ! — командир бешено оглянул его. — Не перебивайте оратора… Бросьте большевистские замашки… Вы не в Москве… Товарищи! — закричал он, потрясая руками. — Мы пошли драться за родную землю и волю…
— За кулацкую землю, за эсеровскую волю, — прогудел Иван.
— Товарищи! — командир стал красный, как освежеванный. — В нашей борьбе с германским нашествием московские коммунисты нас предали! Из Москвы приказано сдать немцам Донбасс… И нас увозят из родных деревень, чтобы сделать из нас большевистских холуев… Нас привели на эти позиции — на убой… Чтобы мы тут дрались, а коммунисты гнали вагоны в Царицын…
— Хватит! Не распространяйте ваши мысли! — во всю глотку закричал Иван Гора. — Товарищи! Я питерский металлист. Вот мои документы. Гляди. Вот мои руки. Гляди… А этот человек вам знаком?
— Нет! Нет, незнаком, — ответили из толпы шахтеров голоса Володьки и Федьки, и затем голос Емельяна Жука:
— Пусть он расскажет, кто он такой… А я короче скажу. Командир Петров — эсер. Всему миру известно, что эсеры продали немцам Украину за жирные куски, за синие свитки… Кто его выбирал командиром?.. Послали его из Киева, из Центральной рады… Он провокатор…
Иван покосился на командира. И во-время.
…Петров рванул из кобуры наган и выстрелил в голову Ивана Горы. Одновременно Иван Гора, нырнув головой, так что пуля только чиркнула по волосам, схватил Петрова за кисть руки и со всего плеча ударил его между глаз. Командир задохнулся криком, повалился. Кто-то — Володька или Федька — выхватил у него наган. Шахтеры молча глядели на лежащего без движения командира.
Иван Гора, вытирая рукавом лоб, сказал:
— Ребята… Я поступил неправильно, нарушил военную дисциплину, ударил командира… Решайте: кого расстрелять — меня или его?.. Рабочего, преданного рабочему классу, или форменного провокатора… А что он эсер и провокатор — отвечаю головой… Решайте, каждую минуту враг может начать наступление. Враг не может застать нас врасплох…
Шахтеры продолжали молчать. Тогда Емельян Жук проговорил:
— Задал загадку, коммунист… Ну как: верим этому человеку?
— Верим, верим, — ответило несколько шахтеров. Остальные кивнули головами.
— Верим, — тогда, Иван, бери команду…
6Станция Зверево — на юг от Лихой — действительно была уже занята немцами. Третьего мая на краю степи замаячили их разъезды. Они не скрылись от первых выстрелов, как третьего дня, — всадники группками сбивались на далеких холмах, спешивались, наблюдали. Было понятно, что за ними двигается враскачку запыленная пехота, еще не видимая за горизонтом.
От мельниц к расположению отрядов промчался огромный измятый фиат. Тарахтя, дымя керосином, — остановился у окопов. В машине сидели Коля Руднев и обгоревший на солнце Артем.
Выкидывая толстую кисть руки, выпячивая запекшиеся губы, Артем говорил бойцам:
— Путь до Белой Калитвы исправлен. Первые поезда пошли. За ночь мы разгрузим всю станцию… Товарищи, мы должны выполнить задание: двадцать пять тысяч детей, женщин, стариков будут доставлены в Царицын… Наш командарм с кучкой героев три дня и три ночи дерется холодным оружием под Каменской… Интервенты страшатся пролетарских штыков… Неужели мы здесь примем на себя позор?
Артет был опытным массовиком, умел сбивать тысячи ощущений у тысячи людей в одну волю одного существа. Страх смерти всеподавляющ лишь тогда, когда все другие чувства принижены, дезорганизованы. Бывают минуты, когда ощущение позора невыносимо острее страха смерти, когда разбужено самое жгучее, мощное, действенное чувство классовой ненависти, и все личное, будничное тонет в нем и глохнет…
Фиат мчался дальше по растянутому фронту. Артем говорил бойцам, что вот-вот подойдут подкрепления — отряд Лукаша из-под Каменской, и назавтра надо ждать и Ворошилова со всеми силами… Настроение поднималось. В даль, в степь, пошли конные группы разведчиков. Завязывалась перестрелка.
Фиат, оставляя хвост чада, промчался вниз, на станцию Лихую. Несмотря на все усилия — беспорядок там был невообразимый. Население каждого эшелона стремилось поскорее уйти из этого запертого в ловушке скопления вагонов. В первую голову направляли эшелоны с беженцами — детьми, женщинами… Но чтобы протолкнуть поезд на стрелки царицынской ветки, нужно было другому поезду податься назад, и тут начинались трения — дикий крик из вагонных окон, из раздвинутых дверей теплушек, угрозы самосудом, размахивание ручными гранатами…
Руднев отобрал особую бригаду под командой Чугая, — в ней были и силач Бокун, и злой Иван Прохватилов, и упрямый Миколай Чебрец, и оба Кривоноса. Бригада выводила намеченные поезда на стрелки. Уговоры и разъяснения ни к чему не вели. Чугай действовал одной революционной решительностью.
Он не суетился, ходил вразвалку — в распахнутом бушлате, на груди — татуированный китайский дракон.
— А ну — подайся, браток, — говорил он машинисту и шел вдоль вагонов, где надрывались люди… — А ну — закрыть двери, а ну — спокойно… Мою речь можете слушать, братишечки? С коротким революционным счетом — сейчас оболью свинцом… А ну — давай пулемет!..
Бокун, схватив в охапку, волок пулемет. Иван Прохватилов падал на живот у замка. Кривоносы подавали ленту. Чугай — спокойно отнеся ото рта папироску:
— А ну — давай очередь.
Двери теплушек захлопывались. В вагонах от окон шарахались люди… Машинист, оттянув рукоять свистка, облегчал душу оглушающим воем, толкал поезд так, что трещали вагоны.
— Главное — спокойствие, — говорил Чугай. — Революция требует большой выдержки… А ну — теперь — давай эшелон с ребятишками…
Все же за день третьего мая удалось протолкнуть на Белую Калитву только треть составов. Всю ночь не смолкала на холмах, в степи ружейная и пулеметная стрельба. С болотистой равнины тянуло сыростью, заволокло звезды. Было темно и страшно. На станции и в вагонах запрещено было зажигать свет, — даже по вспыхнувшей спичке стреляли. Только по путям между составами ползали, покачивались, взмахивали тусклые огоньки фонарей. В вагонах никто не спал, — выходить боялись.
Среди грохота буферов вдруг раздавался в темноте дикий крик, сухой выстрел, тяжелый топот ног. И еще казалось неспящим людям, что далекий грохот битвы за горами становится яснее, приближается…
Много хлопот доставил эшелон с тремя блиндированными вагонами отряда «Буря». Анархисты, с самого начала попавшие на запасный путь и крайне этим возбужденные, получили приказ (чернильным карандашом на клочке газетной бумага за подписями Руднева и Артема) — немедленно выступить с оружием на фронт.
Отряд «Буря» начал митинговать около вагонов. Мнения разделились. Те, кто был помоложе, начали склоняться к выполнению приказа, хотя бы в половинном составе. Матерые отрядчики, бывшие в переделках и потруднее этой, категорически требовали оставаться при эшелоне всем и хотя бы с боем пробиваться на царицынские стрелки. Чахоточный гимназист с большими глазами, несгибающийся идеалист, закричал тонким голосишком:
— Товарищи, настал момент, — забудьте про золотые портсигары, мы же не бандиты, мы анархисты!..
Сопляку так грохнули по затылку револьверной ручкой — повалился под колеса. Но все же отряд колебался, покуда старичок Яков Злой не нашел формулы. Со ступенек площадки, поправляя пенсне на плеском носу, держа в сухонькой руке листочек, — предложил резолюцию.
— «Приняв к сведению…» — начал читать он с подвыванием и вдруг усмехнулся…
— Го-го-го, — заржали, затопали наиболее матерые из отрядчиков. — Крой, Яков!..
— «Приняв к сведению приказ за номером таким-то, отряд «Буря» принужден отклонить самую форму обращения к нему, ибо приказ, от кого бы он ни исходил, противоречит принципу свободного волеизъявления всякой анархической ассоциации…»
Захлопали в ладоши. Полетели шапки. «Аи да старичок! Вот — ум, так уж ум… Не будь мы анархисты — взяли б его в батьки».
Вынеся резолюцию, отряд «Буря» стал пробиваться на царицынские стрелки. В ответ на пулемет Чугая из блиндированных окошек высунулся десяток пулеметных дул. Тогда Чугай сказал Бокуну, Ивану Прохватилову и обоим Кривоносам:
