Олег Грудинин - Комсомольский патруль
— Странный вы человек, Цветкова. Вот уж никогда не думал, что вы увлекаетесь поэзией.
— А чем же, вы думали, я увлекаюсь, — серьезно спросила она, — статистическими отчетами о неплательщиках членских взносов? Или протоколами вашего штаба? — В голосе ее ни с того ни с сего зазвучала горечь.
Я растерялся.
— Бросьте, Галя, — сказал я, стараясь понять, что с ней происходит. — Я ведь не хотел вас обидеть. Просто вы сегодня какая-то такая... — Не зная, что сказать, я пошевелил в воздухе пальцами.
— Какая? — продолжая оставаться такой же серьезной, переспросила Галя. — Назойливая? Вы это хотели сказать?
— Да хватит вам, — взмолился я наконец, — если хотите знать, я не меньше вас люблю поэзию.
— Ну, слушайте тогда.
Не глядя на меня, Галочка сердито нахмурила брови.
— Будете слушать?
Боясь уже отвечать, я только кивнул головой.
Любовью дорожить умейте... —
начала она злым голосом.
Любовью дорожить умейте,
С годами дорожить вдвойне.
Любовь не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне...
Щипачев был хорош, да и читала Галя правильно, без лишней назидательности и без фальши...
Постепенно голос ее приобрел мягкость, и в нем задрожали еле уловимые нотки грусти. Она сама увлеклась своим чтением. Я тоже отдался неизъяснимой прелести стихов о любви, о мечтах, о жизни...
Похоже было, что само необычное утро навевает эти стихи.
Неожиданно Галя прервала свое чтение.
— Скажите, Валя, — спросила она, не отрывая глаз от книги, — я вот все думаю, почему вы ко мне так плохо относитесь?
Я даже сразу не сообразил толком, что́ она говорит.
— Мы? — переспросил я. — Почему плохо? Наоборот, у нас в штабе...
— Да не у вас в штабе, а вы, вы лично. Разве я вам что-нибудь сделала худого?
Я вдруг почувствовал, как краска заливает мое лицо, шею, руки... У меня в голове словно просветлело.
— Наоборот, — сказал я, неизвестно для чего доставая из кармана носовой платок и снова пряча его в карман, — наоборот. Мне всегда казалось, что это вы ко мне плохо относитесь. А мне, мне вы всегда нравились. — Последние слова вырвались помимо моей воли и заставили меня покраснеть еще сильнее. Я это почувствовал.
Хорошо, что Галочка на секунду закрыла глаза, а затем отвернулась и выбежала из комнаты.
Мне нужно было хоть недолго побыть одному. Уши у меня так и пылали. «Дурак, — выругал я себя вполголоса, — ух и дурак же! А она молодец!..»
Минуты через две я зашел к ней в приемную.
Галя усердно печатала на машинке какую-то бумагу.
— Галочка, — сказал я, подходя к ней и беря ее за руку, — ты, наверно, не сможешь понять, что я сейчас чувствую, я хочу сказать только одно: я так рад, что нашел тебя, я...
— Нет, это я вас нашла, — перебила она, отнимая руку, — поэтому лучше...
— Так, так, так! Понятно! Вот он где, уважаемый докладчик! А я думал, ты еще дома, в постели.
Голос Иванова заставил нас обоих вздрогнуть и как пойманных воришек отдернуть руки.
— Да вот тут Цветкова начала мне печатать один материал, — проговорил я с деланным безразличием, для пущей убедительности вытащив из машинки и помахав в воздухе листком, который перед моим приходом печатала Галя, — но боюсь, что он мне сегодня не понадобится. А ты почему так рано?
— Рано? — Иванов расхохотался. — Да вы что здесь, флиртовали, что ли? Уже без пяти девять. Сейчас народ будет собираться. Деловой день начинается.
Он отправился в кабинет и с порога погрозил пальцем.
— Смотри, Галка, не сбивай мне с панталыку члена бюро, он сегодня докладчик. Сделает плохо доклад перед секретарями, я тебе, знаешь что, Цветкова?!!
Мы с Галиной испуганно посмотрели друг на друга и неожиданно расхохотались.
Уже перед самым докладом я прочел бумажку, вытащенную мной из Галиной машинки при появлении Иванова.
«Что она так старательно печатала, — подумал я, развертывая бумажку, — наверно, что-нибудь спешное?»
Но там несколько раз повторялось одно и то же: «Что же теперь будет? Что же теперь будет?»
Чувство огромной, неизведанной радости захлестнуло меня целиком, но...
Передо мной сидели все секретари комитетов комсомола района. Нужно было начинать доклад.
Честное слово, я даже не ожидал, что этот доклад вызовет такой большой интерес у наших ребят.
Конечно, все дело было в теме и фактах. Моей заслуги здесь оказалась самая капля. Когда я кончил, несколько минут никто даже не высказывался. Все сидели и думали... А факты я действительно рассказал интересные. Начав с того, что движение «легкой кавалерии» зародилось в нашем же, в ту пору Московско-Нарвском районе, я перешел к боевым делам комсомольцев прошлых пятилеток.
Это были замечательные дела: комсомольцы боролись против простоев станков, против пьянства на производстве, проводили «карнавалы брака», бичующие бракоделов, боролись с бюрократами, раскрывали шайки белогвардейцев, выпускали сатирические газеты.
Они не носили знаменитых кавалерийских шлемов-буденовок, эти ребята, и в руках у них не было острых пик, как на рисунках, но если этих кавалеристов вскоре после восьмого съезда комсомола было лишь несколько десятков, то уже к 1931 году их насчитывалось семнадцать с половиной тысяч, а к 1936 — около сорока тысяч.
Это была сила.
Недаром писал поэт:
...Лают моськой
бюрократы
в неверии,
Но комсомольская
вперед
кавалерия...
Как и положено кавалерийской лаве, они и шли напролом, сметая на пути своем всякую нечисть.
Первым нарушил молчание секретарь комитета комсомола рыбного порта.
— Что же, — сказал он, внушительно поколачивая в такт словам ребром ладони по стулу, — дела комсомол тех лет делал большие. Кое в чем мы, правда, их обогнали, а кое в чем отстаем. Например, пьянство: ох, сколько оно людей губит. Не знаю, как в других организациях, — у меня еще хватает пьяниц среди молодежи. А бед от этого сколько? И брак, и простои машин, и прогулы, и мат.
Он особенно зло стукнул ладонью по стулу.
— Пора повести решительную борьбу с пьянством и нецензурной бранью. Хватит. Досиделись.
Постепенно обстановка на совещании накалилась. Секретари, не стесняясь, выкладывали наболевшие вопросы. Предлагали обратиться в Управление торговли; чтобы запретили всяким ларькам и столовым торговать водкой на каждом углу. Предлагали провести рейды по тем общежитиям, где контроль комсомольских комитетов над молодежью слаб и нередко процветает хамство, предлагали многое другое. Я сидел и записывал. То и дело приходила в голову мысль: почаще нужно советоваться с народом, вон сколько работы поднавалили, только поворачивайся. А мы-то на днях сидели и выискивали новые объекты. Ай да ребята! Эти помогут!
Настроение после этого совещания у меня весь день было боевое, и потому, когда я вечером зашел в райком за Галочкой, совсем уже не чувствовал той робости, которая появилась при утреннем объяснении. Просто было хорошо от удачи и счастья. Мы очень легко встретились и, не сговариваясь, пошли гулять по улицам.
Уже перед домом Галя прочла мне стихи, которые сочинила утром.
— Нравятся? — спросила она, остановившись и поглядывая на меня с нетерпением.
— Нет, — откровенно признался я, — не нравятся.
— Знаешь, Валя, — сказала она, просияв, — мы, наверно, будем с тобой очень часто ссориться. Ой, как я рада!
Я так и остался стоять с вытаращенными от удивления глазами.
КАРЬЕРА ЛЮСИ ЧИЖЕНЮК
Когда при Прокопии Ивановиче Чиженюке произносили имя дочери, глаза его теплели, а губы под огромными пушистыми усами сами собой складывались в добрую, немного смущенную улыбку.
— Гарна дивчина, — говорил он густым басом, непременно доставая из нагрудного кармана полувоенной гимнастерки завернутую в целлофановую бумагу фотографию.
— Ось, дывытесь, — показывал он фотографию собеседнику, — дывытесь, яка дивчина, уся в покойницу мать. Скоро к себе заберу. Хватит мени, старому дурню, одному жить. Пора уже и внуков понянчить. Приедет — замуж выдам! Усей семьей заживем. Га?
Трудная жизнь выпала на долю Прокопия Ивановича. С ранних лет потеряв отца и мать, он батрачил у хозяина, потом беспризорничал, а в боевом восемнадцатом взяли его к себе веселые моряки-балтийцы. Роту их попутным военным ветром занесло на полыхающую огнем Украину. Были они все как на подбор, рослые, здоровые, мускулистые, с широкими плечами и открытыми, опаленными солнцем, жилистыми шеями. Умели здорово ругаться, а плясали так, что глазастые, длиннокосые девчата только ахали да забывали убирать свисавшие с пунцовых губ гирлянды семечковой шелухи.
Но не только ругаться да плясать умели матросы-балтийцы. Умели они зло драться за революцию, за власть Советов. Добирались до врагов пулеметными шквалами, лихими бросками в штыки, а если надо было — и длинными матросскими ножами с деревянными рукоятками.
