Всеволод Кочетов - Избранные произведения в трех томах. Том 1
— А крепко мы–то стоим на Неве? — спросила Лукерья Тимофеевна, прослушав письмо до конца.
— Мы–то? — ответил ее бойкий Миша. — Мы–то нормально. Семь барж отправили? Отправили! — Он загнул один палец. — В дивизию сейчас от нас овощи возят? Возят! — Второй палец согнулся крючком. — Озимые посеяны? Зябь поднята? Молоко сдаем? — Пальцев на руках у Миши не хватало, — хоть разувайся.
Лукерья Тимофеевна только руками развела.
— Скажи, какое диво! Что твой докладчик стал! Не парень, а председатель.
— Мишка! — окликнула Маргарита Николаевна. — А бунтовать забыл?
— Что мне бунтовать? В армию все равно уйду, я уже спрашивал военкома. Подрасти, говорит, маленько… Да ну его! — Мишка обозлился. — Наведайся, говорит, годика через три, там посмотрим. И без него обойдусь. Пойду к деду Бровкину, и все…
Дней за десять до праздника, когда колхозники слушали о том, как другие города и села, готовятся встретить двадцать пятую годовщину Октября, в клуб зашел Долинин и подсел к Маргарите Николаевне.
— На днях в обком еду, — сказал он. — С отчетом о проделанном за лето. Прошу и вас подготовить мне сведения.
— Они у меня готовы, хоть сейчас представлю, Яков Филиппович. Но хвалиться нечем…
Долинину тоже казалось, что хвалиться нечем. Как далеки были эти собранные им сводные показатели от тех, которые он еще полтора года назад отсылал в Москву на сельскохозяйственную выставку!..
— Что я покажу в Смольном? — отчаивался он, сидя ночью в своем подвальчике с Пресняковым и Терентьевым. — Может быть, еще твоих несчастных уток, Батя, вписать в отчет? Охотничий промысел, дескать, развернули.
— В отчетах ли суть, Яков Филиппович, — отозвался Терентьев. — Один мой милиционер так говорит: все дело — в деле.
— Что будет, то будет. Завтра поеду, — решил Долинин. — Включи–ка приемник, послушаем Москву. Уже время.
Терентьев покопался у приемника, ничего не вышло. Его сменил Пресняков, и тоже безрезультатно.
— Или батарея выдохлась, или лампы сгорели, — заявил он. — Полное молчание.
— Досадно, — сказал Долинин, на всякий случай еще раз повертев ручки приемника. — В такие дни без радио нельзя. Позвони в колхоз.
Он вызвал по телефону Маргариту Николаевну, но она сообщила, что час назад стреляли по Рыбацкому, а трансляционная линия идет оттуда, наверно оборвалась, репродуктор молчит, и в колхозе тоже не слыхали последних известий.
Склонный к суевериям, Терентьев насупился.
— Такое совпадение неспроста. Плохой знак.
Настроение испортилось окончательно, разошлись без обычных шуток.
Долинин долго еще шагал по комнате, несколько раз пытался налаживать приемник, но все безрезультатно. На душе было тревожно. «Кто знает, может быть, со Сталинградом какая беда? — думал он. — И дернуло же Батю накаркать».
Пришел Ползунков, разыскивавший где–то резину для «эмки».
5
Растревоженный, входил Долинин в кабинет секретаря обкома. Он уже знал вчерашнюю сводку: в Сталинграде без изменений; по–прежнему уличные бои; нет нового и на других фронтах; но предчувствие беды его так и не покидало.
— Здравствуй, Яков Филиппович! — секретарь обкома крепко пожал ему руку. — Давненько мы с тобой не виделись. Присаживайся. — Он как–то по–особенному весело и вместе с тем торжественно посмотрел на Долинина.
— Вот только вытащу из кармана отчет… — Долинин высыпал на стол перед ним горсть ровных молочно–белых зерен гороха. — Называется «Капитал». Но это название — единственно капитальное в отчете района. Неважно мы работали.
— Не прибедняйся, — секретарь обкома попробовал зерно на зуб. — Высокоурожайный сорт. Сколько его у тебя?
— Мало. Три гектара всего.
— Тебе всегда все мало. Весь такой, или ты мне по зернышку отбирал?
— Весь.
— Надо оставить на семена. Таким сортом дорожили в колхозах.
Секретарь внимательно просмотрел отчет Долинина, в некоторых местах требовал пояснений, и не только не выразил неудовольствия делами района, но даже похвалил:
— Вот видишь, и земля нашлась, и семена, и люди. Теперь и медаль на законном месте. — Он указал на грудь Долинина. — Однако это только цветочки, вся работа впереди. Еще несколько колхозов возродить надо. Имея один работающий, восстановленный, уже легче будет. На днях к нам вернется председатель исполкома вашего райсовета, Щукин. Приехал из Тихвина. Облисполком его отпускает.
— Вот это хорошо!
— Конечно, хорошо. У тебя забот уменьшится. Поосновательней займешься внутрипартийной работой. Решено вызвать и твоего второго секретаря — Солдатова, и секретаря райкома комсомола — Ткачеву. Теперь ваш отряд влился в бригаду, и этих товарищей без особого ущерба для партизанского движения можно вернуть в район. Я договорился со штабом. Но, понимаешь, беда в чем: связи с ними нет третью неделю. В начале октября начались облавы, городской голова, этот Савельев, повел дело солидно. Ребяткам пришлось крепко засесть в лесах. Последний раз сообщили, что батареи у рации выдохлись, просили новых. А куда послать, где сбрасывать — штаб не знает.
От этих известий Долинин снова расстроился.
— Мрачный ты какой–то сегодня, — сказал секретарь обкома. — Сдается мне, что ты ни радио вчера не слыхал, ни газет сегодня не читал.
— Верно, — удивился Долинин. — А вы откуда знаете?
— Знать не знаю, но предполагаю. Вот, почитай.
Долинин взял протянутую газету и, недоумевая, пробежал глазами по столбцам: сводка, которую он уже знал, информация о производственных успехах завода, где директором такой–то, портрет стахановца…
— Обрати внимание на Указ Президиума Верховного Совета, и особенно на третью фамилию сверху, — подсказал секретарь обкома.
Долинин взглянул, отыскал глазами эту третью сверху фамилию и невольно поднялся с кресла.
— Не может быть! — воскликнул он. — Меня? Орденом Ленина? Не может быть!
— А почему же не может быть? Свершившийся факт. Так и написано: «Долинин, Яков Филиппович». Дай, дорогой мой, поздравлю тебя.
Секретарь обкома вышел из–за стола, крепко обнял Долинина и поцеловал.
— Орден ты получил за дело. Если хочешь, открою тебе маленькую тайну. Дивизия, которой командует твой старый знакомый, полковник Лукомцев, еще летом прислала на тебя представление. Дескать, в оперативном плане боев местного значения были использованы и какие–то твои предложения. Я припомнил тогда планчик, с которым ты приезжал ко мне весной. Трогательно это, конечно, со стороны штаба дивизии. Но мы представили тебя за итоги сельскохозяйственного года, за помощь Ленинграду, за возрождение района.
— Тогда и других надо было представить, — возразил Долинин, все еще не выпуская газету из рук. Все вместе работали, и, по правде говоря, многие больше и лучше меня.
— Не спеши, переверни страницу, там продолжение есть.
На второй странице Долинин нашел фамилию Маргариты Николаевны, Цымбала, юного бригадира — Леонида Андреича.
— Они, именно они, сделали дело! — вновь и вновь перечитывая знакомые имена, восклицал он. — Одно только удивляет: как без меня узнали об их работе, кто собрал сведения?
— Дело в том, что мы сами не знали, подходящий ли сейчас момент для наград за сельское хозяйство. Как отнесется правительство? И чтобы зря е волновать ваших товарищей, если, скажем, откажут, сведения собрали в секрете от вас. Помнишь, приезжал инструктор в августе? Он знакомился с положением дел в районе, а одновременно сделал необходимые записи о людях. Вот и вся хитрость. Ну, как твое настроение?
— Улучшилось. Виноват наш начальник милиции: мраку нагнал. Завел вчера под ночь разговор… Радио в нескольких местах вышло из строя. Неспроста–де, говорит, — дурной знак. Я и подумал, не со Сталинградом ли что случилось. Предчувствия всякие… Глуповато, конечно; понимаю, да что поделаешь — слаб человек.
— Предчувствия, как видишь, врут. Должен тебе, кстати, сказать, что не только Сталинград, но и мы не век собираемся сидеть в блокаде. Что и как — со временем узнаешь.
Снова, как и весной, Долинин вышел, из Смольного с раздвоенными чувствами. С одной стороны — радость награды, с другой — тревога за Наума и Любу, с которыми потеряна связь. Но до прихода сюда тревога эта имела глупую, суеверную основу, а сейчас эта основа была реальна, и никакие, самые высшие, награды не могли ослабить беспокойства Долинина за судьбу близких ему людей…
С Ползунковым он проехал по улицам города, на черном, мокром от дождя асфальте увидел вмятины и царапины, точно асфальт когтили огромные железные лапы, увидел пробоины в стенах домов, желтыми и темными пятнами раскрашенные фасады на Неве, зенитки на Марсовом поле… Осада продолжалась, ничто в городе не изменилось, — те же рубцы и ссадины на его лице, полученные в боях, та же пороховая копоть. Но изменились люди. Уже не было видно тенеподобных, покачивающихся от слабости прохожих. Люди готовились к празднику, как бывало: спешили по тротуарам, несли даже какие–то свертки под мышками, ехали в еще весною оживших трамваях; из длинных рупоров неслась музыка над проспектами.
