Евгений Наумов - Черная радуга
Каждую соломку разрезаешь вдоль, разворачиваешь, разглаживаешь утюгом и наклеиваешь на картон одна к одной клеем ПВА. Швы между кирпичиками темнее — утюг держишь дольше, чтобы соломка чуть подгорела.
— А вот эта… картина? Она тоже из соломки?
— Нет ни одной капли краски. Все из соломки — светлой и подгоревшей.
Матвей пригляделся.
— Да ведь ты Левша! И сколько вам платят за эту… работу?
Андрей скрутил и поднес ему под нос добрую фигу.
— Сполна! Как разнорабочим, хорошо, что на разгрузку картошки не гоняют. За вычетами на лечение, только на курево да на какую-нибудь консерву хватает.
— И вы терпите? Почему не жалуетесь, не требуете… — он осекся, увидев улыбки на лицах новых друзей.
— Ты что, забыл, где находишься? Пошли лучше квакнем.
Пошли, квакнули. Матвей продолжал бушевать:
— Это же обдираловка! Новое рабство. Чтобы я согласился на три месяца гнуть горб на их контору…
Андрей помрачнел:
— Да ты, кажется, из балабонщиков?
Матвей спохватился и пожал ему руку:
— Прости, друг. Брякнул не подумавши. Конечно, попрошусь в твою шарашку. Но я так этого не оставлю! Потом…
— Потома не будет, — жестко перебил его Андрей. — Сам знаешь, какие у нас заботы потом: забегаловки, подворотни, подпол. Вырваться бы отсюда.
— И сколько времени вы корпите?
— Начал еще мой предшественник, один заслуженный. Он и картину сделал, а я заканчиваю. Заведующая хвалилась, что все нарко выложит соломкой, художников хватит.
— У меня много друзей художников, — Матвей опустил голову. — Есть такие… конечно, хватит, бульдозерами их гребут. А где заведующая, что-то ее не вижу.
— Гриппует. Скоро выйдет. Увидишь — бой-баба. Всех тут в кулаке держит… Ну да с нами, алкашами, иначе нельзя.
Прикончили все, что оставалось, замели следы, окурки попрятали. Потом по одному с озабоченным видом прошли мимо поста медсестры, Матвей даже держал под мышкой какую-то потрепанную книжку, и снова сошлись в палате. Легли, беседовали. В эту ночь Матвей заснул, впервые не мучимый тревогами.
А поутру его вызвали к заведующей, — значит, оклемалась.
Симпатичная женщина средних лет, дородная, в лисьей шапке и в очках с тонкой золотой оправой сидела за столом, разбирая бумаги.
— Матвей Иванович Капуста, — она приветливо улыбнулась полными накрашенными губами и спросила профессионально приподнятым тоном: — Ну как самочувствие, как жизнь?
— Разве это жизнь? — он тут же попытался перехватить инициативу.
— А что так? — тон еще довольно бодрый, но брови поползли вверх.
— Как говорил герой Чехова, не жизнь, а одно поползновение, Валентина Михайловна! — он сложил руки. — Спасибо вам и нашей славной медицине. Чувствую себя как пожилой бог и готов выполнить любое специальное задание. А как общее состояние вашего организма? Такая женщина и… заболела.
Она немного зарделась. Не каждый день приходилось слышать ей тут живую речь, а не бессвязные спотыкающиеся реплики.
— Да так… немного простыла. Приходится долго ждать автобуса, живу на другом конце города.
Чуть приоткрыла дверку, и он тут же всунул туда ногу:
— А почему? Разве от дур… от психбольницы не ходит служебный автобус, не развозит сотрудников?
— Давно уж поломался. Вот и приходится с пересадками… целый час добираешься! Иногда на такси мчишься — дома-то внучка.
— У вас — и внучка! Да ведь вы совсем молодая женщина! С какого вы года? Простите, такой вопрос женщине не задают, то я бы никогда не подумал…
И она сказала! Не давая ей передышки, Матвей так и сыпал вопросами, вспомнив свою молодость интервьюера. Наконец она спохватилась:
— Ну-ка, измерим давление. Вы к нам поступили в таком состоянии… ужас!
Она уже ознакомилась с историей его болезни.
История болезни… Что слава — дым! Будь ты хоть семи пядей со лбу, совершай самые удивительные дела, никто и не подумает именно сейчас, сию минуту записать их. Но достаточно человеку заболеть — и заводится целая история, фиксируются самые незначительные смехотворные подробности: как спал, какая температура утром, вечером, был стул или не было стула.
Он протянул левую руку, положил, но совершил ошибку («эх, расслабился!)» — не прижал сразу ладонь к столу, и она зорким профессиональным оком мгновенно отметила:
— Тремор еще не прошел…
— Это от нехватки солей, — спокойно пояснил он. — Я тут провел суточную голодовку, позже проведу еще трехсуточную.
— Зачем? — при слове «голодовка» она сразу же подобралась, глаза холодно блеснули.
— Чтобы вам же помочь, быстрее очистить организм.
— Это лишнее, — в ее голосе впервые прозвучал знакомый металл. — Вам нужно усиленно питаться, укрепить нервы. Так… давление олимпийское.
— Я же говорил, — он снова попытался перехватить ускользнувшую инициативу. — У меня всегда сто двадцать на восемьдесят.
— Но сюда вы поступили с высоким давлением. Расскажите, сколько выпили, сколько дней это продолжалось, как давно употребляете… — теперь сыпала вопросами она.
Матвей отвечал, следя только за тем, чтобы паузы не затягивались, ответы звучали просто и естественно. Да, выпивать приходится, такая уж работа. Бывает, тянет и опохмелиться. Но в трезвом виде никакой тяги не испытывает. А тут приехал друг, сто лет не виделись. Ну, на радостях и набрались. Утром поправились, потом добавили по ходу дела. Разговоры. Показал ему город…
— … и забегаловки, — чуть улыбнулась она.
— Мы мужчины! — он выпрямился. — Друг в отпуске, у меня оказалось свободное время. Вот и затянулось…
— На сколько же?
— Наверное, на недельку, — сбрехал Матвей. Штопор продолжался не меньше трех недель, но попробуй вякнуть, сразу третьи стадию запишут. Тут без права на ошибку!
— Вот видите, — она поверила или только сделала вид, что поверила. — Всю неделю беспросыпно… Это вам серьезный звонок.
Заведующая Матвею явно нравилась. «В молодости за ней, наверное, мужики цугом бегали. Да и сейчас… выглядит». Она вела опрос спокойно, без дешевых сентенций, поучений, крикливых укоров. Как бы говорила: вы для нас только больной. Не всеми презираемый гонимый алкаш, не пария, не изгой, которого нужно сечь розгами, а еще лучше шомполами, рвать ноздри, клеймить, повесить пудовую петровскую медаль «Пьяница» на грудь, выставить на площади, чтобы проходящие плевали, запереть куда-нибудь с крысами или вообще утопить. Матвей вспомнил одну заведующую нарко, которая, бывало, кричала, доведенная бесплодностью своих усилий до отчаяния (искренне верила, что может искоренить пьянство, точнее, вначале верила): «Была бы моя воля, всех перестреляла бы! На Северный полюс к белым медведям отвезла! В поганой проруби утопила!»
Да и как не вопить ей: лечит, продумывает курсы, методику, перелопачивает литературу, перенимает опыт зарубежных друзей, ведет душеспасительные речи, взывает к совести (откуда она у алкаша?) и к чести (а это что такое?), напоминает о несчастных детях (кто о них помнит?), а он, стервец, бараний лоб, является в нарке с работы, залив шоры одеколоном, и никакой «вертолет» ему не страшен.
Но у Валентины Михайловны чувствовалась хватка, профессионализм. Ее глаза, слегка увеличенные стеклами очков, пристально вглядывались в Матвея, и ему подумалось вдруг, что она не такая уж простушка, как показалась вначале. «Больше двадцати лет с алкашами возится… — вспомнилось. — Знает нашего брата вдоль и поперек».
— Сегодня перевожу вас на свободу, — она выписала распоряжение на склад. — Возьмете свою одежду…
— Вы великая женщина! Только два человека в стране могут вот так, одним словом, росчерком пера, дать человеку свободу — вы и… — он многозначительно возвел очи горе.
Она снова зарделась, опустив глаза в бумаги.
— Нарядчик уже спрашивал о вас…
Заместитель по трудоустройству алкашей (трудотерапии) каждое утро наряжал выписанных на свободу по объектам. Это был высокий морщинистый человек неопределенного возраста, и почему-то, впервые увидев его, Матвей по неуловимым признакам определил: «Глушит. Но, видать, втихаря…» А оказалось, что не втихаря. Нарядчик периодически тоже входил в штопор, и его подлечивали без отрыва от производства, так что он был одновременно и пациентом, и персоналом. Наверное, только в нарко такое могло быть! Переплелись доли людские.
— А где бы вы хотели работать? — вопрос прозвучал невинно, но он подобрался: очередной тест на безволие. Алкаши обычно канючили местечка потеплее — лишь бы перебыть, перекантоваться. Но начальство поступало как в армии: если просишься в одну сторону, пошлют в другую.
— Куда направите, — твердо сказал Матвей. — На разгрузку свинца, в топку парового котла, в аду готов работать!
Тут бы и пижаму на груди рвануть, но это пошло бы в явный пережим, дешевую театральщину. Еще за урку примет, который скрывается тут от каких-то темных дел, — и такие в нарко объявлялись, искусно имитируя «белочку», но, по слухам, Валентина Михайловна сразу их раскусывала, и вскоре за ними приезжали знатоки в форме.
