Борис Горбатов - Донбасс
Снова послышались шаги сзади, кто-то тяжело дышал, настигая Виктора. Виктор глубже втянул голову в плечи, приподнял воротник куртки.
С ним поравнялся человек в старенькой шинельке без петлиц и в кожаной фуражке. Виктор украдкой посмотрел на него — человек был ему совсем незнаком. Он облегченно вздохнул. Поднял голову. Теперь можно идти спокойнее. Они шли рядом, искоса поглядывая друг на друга. Человек в шинельке тоже был с сундучком — летун, вероятно. Свой.
«Свой? — возмутилось все в Викторе. — Нет, я не такой, как они!» — «А какой же?»
Человек в шинельке вдруг издал резкий, пронзительный звук, — так цапли кричат на болоте. Виктор испуганно оглянулся: что это с ним? Плачет? Он всмотрелся: нет, смеется! Какой странный, злой смех…
— Вы что? — невольно спросил он.
Человек опять засмеялся своим странным, колючим смехом.
— Черт от ладана бегает… — сказал он. — А вы от чего?
— Кто, я? — растерялся Виктор.
— Все! — и он показал на дорогу. Там в тумане брели неясные, смутные фигуры, не люди — призраки. — Я б их всех собрал в кучу и головой в шурф. Разве ж с такими социализм построишь?!
Виктор не отозвался.
— Саранча… — сказал человек в шинельке…. — Чисто саранча… И откуда только взялось? Сроду такого не было… А вам стыдно! — неожиданно повернулся он к Виктору. — Комсомолец, небось?
— Да-а… Но…
— Стыдно! — сердито сказал шахтер. — Эти пускай! Кулачье. Грызуны. Им сам бог ихний велел. А вам стыдно.
— Но я… не шахтер! — чуть не плача от стыда и отчаянья, закричал Виктор. — С чего вы взяли? Я… случайно… Я у товарища был… в гостях… — Он видел, что человек не верит ему, смотрит на него искоса и подозрительно. Неужели теперь все всю жизнь будут на него так смотреть? — Я… в гостях был… А сам я в городе работаю… — торопливо бормотал он. — Ей-богу!.. Хотите, я вам документы покажу? Честное слово!
«Зачем же еще честное слово дал? — тут же рассердился он на себя. — Окончательно становлюсь скотиной!»
Но ему так хотелось, чтобы поверил ему хоть этот незнакомый, странный человек в старой шинельке и кожаной фуражке.
— А-а! — протянул, наконец, тот. — Ну, тогда извините… — Он слабо улыбнулся и объяснил: — Душа болит на такое смотреть. Я б их всех, бродяг, головою в шурф!.. Самый это ненавистный мне человек — бродяга. Вы с «Марии» идете?
— Да-а… да… С «Марии».
— Не видал я вас на «Марии».
— Я же говорю, в гостях был… Недолго… — обрадованно затараторил Виктор. — Там товарищ у меня… Андрей… А сам я в городе живу… Разве б я позволил себе… убежать? — сказал он, по-детски краснея и сам чувствуя, что краснеет, и злясь на это.
— Ну да! — благодушно сказал шахтер. — А то показалось мне, что где-то я вас видел… Бывает!
На шоссе появились фонари. Вокзал был уже близко.
Человек в шинельке бросил косой взгляд на попутчика, — Виктор теперь не ежился, не прятался, старался открыто смотреть, прямо в глаза, — и повторил:
— Да, бывает!.. Вот теперь я вспомнил: я тебя на собрании видел.
— Что?.. — испуганно остановился Виктор.
Человек в шинельке подошел к нему вплотную, взял за борт куртки и сказал шепотом, дыша прямо в лицо:
— Теперь удираешь, сволочь?!
— А ты… а ты?.. — разозлился Виктор. — Ты ж тоже с сундучком… Ты тоже…
— Я в армию, на сборы!.. — сказал шахтер и брезгливо оттолкнул от себя Виктора.
И Виктору пришлось бежать от этого человека в шинели.
14
Запыхавшись, вбежал он в вокзал и направился прямо к кассе. Скорей бы поезд!.. Скорей бы уж уехать отсюда прочь. Но касса была еще закрыта, а в справочном бюро ему сказали, что поезд на юг будет через час, а поезд на север только ночью. «Если не запоздает!» — равнодушно прибавила девушка.
Он отошел от окошка. Он твердо решил, что поедет на север. Не на юг, на легкую жизнь, и не в Чибиряки к маме, а на север, на самый дальний север, так далеко, как только возможно заехать. Там, в сибирских просторах, он завоюет себе и оправдание и прощение.
Но поезд на север будет только ночью, если не запоздает. А здесь, на вокзале, его всякую минуту могут увидеть и узнать. Опять придется встретиться с шахтером в старой шинели. Каждый взгляд, каким окидывают сейчас его и его сундучок люди на вокзале, — как плевок в лицо.
«А поезд на юг будет через час», — вспомнил он.
Может быть, поехать на юг? На Кавказ? К морю? На минуту он почувствовал себя счастливым и свободным. Он может поехать, куда хочет. Он был, как птенец, впервые свободно захлопавший крыльями и почувствовавший, что даны ему эти крылья для полета. Вот стоит он сейчас на перроне маленькой станции в степи, а весь мир лежит перед ним. Захочу — и завтра у моих ног зашумит теплое, ласковое море. Захочу — и будут горы.
Но поедет он все-таки на север, только на север. Пусть никто и никогда не сможет швырнуть ему в лицо, что бежал он с шахты ради легкой жизни.
Он поедет на север, хоть бы поезд и опоздал на сутки!
Однако незачем толкаться в здании вокзала или — у всех на виду — на перроне.
Он вышел на площадь. Был тот ноябрьский вечер в Донбассе, когда небо низко-низко спускается к земле, и нет уже ни земли, ни неба, а только туманная сырая мгла; в ней тревожно перекликаются паровозные гудки и людские голоса; звуки бродят в тумане, а огни — неподвижны; и степь еще пахнет мертвой травой и вчерашним дождем — последними запахами осени.
Еще не холодно, но свежо, и земля, скованная ранними непрочными заморозками, лежит, оцепенев в предчувствии первого снега, и жадно ждет его, как летом дождя.
В такие вечера самый сладостный запах на земле — запах жилья и дымка из трубы над хатой. В такие вечера семейные шахтеры любят сидеть дома и пить водку с друзьями. Хозяйки то и дело бегают в погребок за огурцами и соленой капустой; огурцы еще не досолились, и если так пойдет дело — им досолиться не удастся.
В такие вечера каждый человек на земле обязательно подумает об угле; уголь — это тепло, и даже мысль о нем согревает душу. Надо запастись углем на зиму, и в такие вечера все селекторы, телефоны и телеграфные аппараты заняты только им, углем.
В такие вечера приятно чувствовать себя шахтером. Хорошо, вырубив свою норму угля, выйти на-гора и помыться парной водой в горячей бане и, смело глядя людям в глаза, пойти через весь поселок домой. В такие вечера обязательно надо иметь свой дом, свою семью и спокойную, чистую душу…
Но у Виктора нет дома. Вот сидит он на своем сундучке на площади у вокзала. Даже птицы уже закончили свой осенний перелет, он только его начинает. Что ждет его? Что будет с ним? Он сейчас, как перекати-поле…
Стало холодно. Если придется продавать пиджак и куртку, как же сумеет он добраться до цели? Он почувствовал вдруг, что голоден. Сейчас хорошо бы стакан горячего чаю. Он вспомнил, что здесь же, на площади, неподалеку от сквера, есть закусочная. Ее легко найти по шуму и песням, что и сейчас доносятся оттуда. Подхватив свой сундучок, он пошел.
У закусочной стояла негустая, но веселая толпа. Виктор хотел было пройти мимо, но, невольно прислушавшись, остановился.
В центре толпы посиневший от холода босяк в тряпье и шахтерских чунях выстукивал деревянными ложками нехитрую мелодию, приплясывал и сыпал частушками-скороговорками; толпа встречала их хохотом и подхватывала припев.
До Виктора доносились только обрывки.
Шуба рвана, без кармана,
Без подборов сапоги… —
сыпал ложечник.
А дальше шло уж что-то густое, непристойное, что тонуло в хохоте и восторженном взвизге толпы и сразу же, как лаком, покрывалось припевом:
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
Ну что ж, и это развлечение! Поезд придет не скоро, даже если и не опоздает, а чаю можно напиться и позже. И Виктор затесался в толпу.
Там нарыты ямы-норы,
Где работают шахтеры… —
старался ложечник, и толпа подхватывала припев:
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!.. —
и прихлопывала в такт ладошами, почти заглушая сухую дробь деревянных ложек. А ложечник все приплясывал, пытаясь выбить чунями чечетку, словно хотел высечь искры из мерзлой земли, и все тряпье его сотрясалось на нем, и тряслись синие от холода губы и щеки.
Прощай, шахта и Донбасс,
Не увидишь больше нас!
— Ой, чешет! — восторженно взвизгнул босяк рядом с Виктором и самозабвенно подхватил припев;
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
Ой, дуб-дуба, дуба, дуба!..
А ложечник, ободренный успехом и уже немного согревшийся, «чесал» дальше:
Прогуляем — сколько знаем,
Прокутим — сколько хотим.
А завтра рано, чуть светочек,
Из Донбасса улетим.
Да что ж это? Куда попал Виктор? Зачем затесался в эту грязную толпу? Босяки, рвань, золотая рота, бродяги, вся накипь, выброшенная прочь с шахты, не принявшей их в свои чистые недра, — что делать ему здесь, среди них?.. Он решил немедленно же уйти прочь и даже сделал движение, но ложечник уже заметил его, такого не похожего на всех, еще чистенького и аккуратного, еще отмеченного печатью комсомольской ячейки — сотрется она не скоро, — и подмигнул ему, подошел ближе и стал прямо перед ним, дергаясь всем своим тряпьем.
