Эльмар Грин - Ветер с юга
— Здравствуй, Эйнари.
Тогда я тоже кивнул головой. Я хотел, правда, не только кивнуть головой, я хотел тоже сказать ему «здравствуйте», но не успел. Даже кивок мой запоздал. Даже его он не успел заметить, проходя к своему дому тяжелыми, увесистыми шагами, словно пробуя каждой ногой прочность земли.
Я вошел в коровник и принялся очищать его от навоза и провозился с этим добрый час. Я уже дошел в своей жизни до такой точки, откуда незачем было торопиться. Дальше был серый туман, в котором ничего не было видно и в котором едва ли прояснилось бы что-нибудь от моей спешки.
Я выкидывал навоз и подсыпал каждой корове под ноги свежерубленой соломы. После этого я накачал им в длинные желоба воды для питья и отправился в поле копать картошку.
Все были заняты своим делом. Пааво уже пропахивал новые борозды, а все остальные копали. Тогда я взял копалку, нашел у телеги две пустые корзинки и подступил к свежей борозде, только что взрыхленной пропашником.
Кроме этого поля, копать еще надо было в двух местах, а погода вот-вот могла испортиться. Мог пойти дождь или ударить мороз. Поэтому копали все, кроме хозяина, который оставался дома присматривать за хозяйством, копали и торопились изо всех сил. Только я не торопился, потому что куда мне было спешить? Моя жизнь зашла в тупик, из которого уже не было выхода, торопись не торопись.
И все-таки, несмотря на спешку, картошка не была бы выкопана до холодов, если бы не Вихтори. Он приехал домой на месяц в отпуск из своего министерства по земельным делам и привез для копки картошки еще трех человек: двух женщин и мальчика. Это была мать с дочерью, овдовевшая во время войны. Мальчик был их сын и внук. Они не имели ни дома, ни постоянного дела после переселения, и вот Вихтори нашел им работу почти на месяц. Копали они быстро и хорошо.
Но и Вихтори копал неплохо. Он снимал очки, чтобы они ему не мешали, а когда Вихтори Куркимяки снимает очки, с ним не шути. Он засучивал рукава коричневого свитера и обгонял всех. Копалка мелькала в его руках, и картошка непрерывной струей летела то в корзину, то в ведро.
Покопав часа два, он уходил с поля, и после этого его можно было видеть бегающим вокруг своего дома и сада или прыгающим через веревочку. А иногда он подвешивал в саду на яблоню тяжелый мешок и обрабатывал его кулаками в кожаных перчатках. Это он, как всегда, готовился к встречам в рабочем доме Кивимаа. Для него и копка картошки тоже была лишь тренировкой к боксу, а не работой.
Но ему не повезло в эту осень. Он не подумал о том, что люди все побывали на войне и если не имели там времени для тренировки, то вполне достаточно имели времени, чтобы набраться злости. И все они знали, кроме того, что Вихтори даже не понюхал войны, сидя чиновником в конторе министерства земледелия.
Им не приходило в голову, что нельзя ему было никак идти на войну, хоть он и рвался воевать, быть может, не меньше, чем Эльяс Похьянпяя. Ведь у него было столько дел в земельном управлении, которое касалось также и Восточной Карелии. Он только и думал о том, чтобы, упаси боже, не упустить там приличный участок леса.
Надо же было кому-то брать на себя тяжелую заботу о новых сотнях гектаров разной земли, которые мы отхватили у большевиков. И, конечно, это легче было делать тем, кто уже привык считать свои гектары десятками и сотнями. А боксеры из Кивимаа не понимали этого.
Поэтому Вихтори так не повезло в эту осень. Только одну ничью удалось ему сделать, а потом его начали бить. Первым уложил его Юсси Вяхянен, потом Рику Киви, потом Кауко Саркола. А после тяжелых кулаков лесоруба Юрьо Лехтонена он уже больше не пошел в рабочий клуб и остался дома залечивать полученные синяки и ссадины.
Но в это время случилась новая интересная вещь. В рабочем доме появился Вилхо. Он вызвал всех, кто дрался с Вихтори, даже того, кто сделал с ним ничью, и уложил их всех по очереди. Даже железный Юрьо Лехтонен выстоял против него только четыре круга, а на пятом упал на четвереньки и не поднялся до пятнадцатого счета.
И вот опять пошли разговоры: «Что это значит? Чего он этим добивается?» Но многие даже не задавали таких вопросов. Для них уже было ясно, что это значит. Молодой херра Куркимяки желал поупражняться на рабочих спортсменах, чтобы подготовить себя для очередного выступления в Tukholma.[39] Рабочие спортсмены вышибали из него всякую охоту упражняться на них. А Вилхо бил всех, кто осмеливался вышибать дух из Вихтори. Тут как будто и не над чем было ломать голову. Для многих членов рабочего клуба в Кивимаа все это было настолько ясно, что они даже не спрашивали: «Что это значит?» Они просто перестали здороваться с Вилхо.
Но вскоре все разъяснилось для меня.
Как-то раз ко мне подошел Вихтори Куркимяки. Я не ожидал, что он ко мне подойдет, и даже не стал смотреть в его сторону. Зачем бы ему подходить ко мне? Но краем глаза я видел, что его высокая сухая фигура движется прямо ко мне. Тогда я тоже повернулся к нему лицом и стал ждать.
Видно было, что ему понадобилось, наконец, сказать мне что-то. Столько дней тянул он с этим и, наверно, с отцом своим совещался по этому поводу не раз, и вот они что-то порешили между собой, наконец. Что ж? Я был готов выслушать от них все, что они пожелают сказать. Пожалуйста, говорите, уважаемый херра, я жду.
Он остановился, глядя на меня сквозь очки. Лицо его было очень худощавое, подбородок узкий и острый, как стамеска, а над ним протянулись такие тонкие и бледные губы, как будто он сжимал их все время.
На его переносице, на скуле и на челюсти еще белели мелкие кусочки пластыря, но остальные ссадины уже заживали. И не похоже было, чтобы он был огорчен тем, что его избили четыре раза подряд. Наоборот, он так решительно нагибал вперед свою упрямую голову на тонкой мускулистой шее, как будто и теперь готов был кинуться в драку. Он просто помешался на этих драках и рад был извести на них всего себя без остатка.
Ясно, что и ко мне он подошел неспроста. Подошел без пальто, без шляпы, в одном легком костюме, несмотря на осенний холод. Как видно, пальто он считал помехой в разговоре, который предполагал со мной вести, и слова, наверно, подготовил очень убедительные. Но и я давно был готов к этому, и на любое слово у меня был готов ответ. И кулаки мои тоже были готовы на всякий случай.
Но пока я так стоял и смотрел на него, он вытащил из внутреннего кармана сюртука белый конверт и спросил:
— Имеете ли вы возможность передать вашему брату это письмо до воскресенья?
Я не ответил. Трудно ответить что-нибудь сразу, если с тобой начали не тот разговор, которого ты ожидал. А он добавил:
— Отец приглашает его в воскресенье на наш семейный вечер. У него дело есть к нему. И у меня к нему несколько слов.
Я все еще молчал, хотя конверт уже был в моих руках. А он подождал немного и еще добавил:
— Мы пошлем за ним лошадь в воскресенье.
Я все еще не мог подобрать подходящих слов для ответа. Тогда он спросил:
— Ну, так как же? Сумеете вы ему передать?
Я пожал плечами.
— Отчего же нет? Конечно, сумеем.
Вечером я сказал Эльзе:
— Передашь это завтра утром, когда повезешь туда бидоны с молоком. Только привет не передавай. Отдашь письмо — и все.
А в воскресенье вечером, придя домой после дойки коров, она сказала:
— Приехал Вилхо. Привезли они его.
Я ответил:
— Ну и что же. А какое мне до этого дело?
Она добавила:
— Говорят, хозяин предложил ему место старшего мастера на молокозаводе.
Я сказал:
— Тебя никто об этом не спрашивает. Подумай лучше, как детей быстрее накормить, вместо того чтобы болтать о разных посторонних вещах.
36
В понедельник утром я заметил, что Пааво опять как-то странно щурит на меня свои глаза, окруженные гармошками из мелких морщин. Я сразу догадался, что у него опять появилась какая-то новость, которую он не прочь мне рассказать. Но на этот раз я не стал у него выпытывать, потому что не ожидал ничего приятного. И в конце концов он сам заговорил. Он спросил меня:
— Вилхо был у вас вчера?
Я ответил:
— Нет.
Он сказал:
— И не скоро, наверно, теперь придет.
— Почему?
— Уехал в Тампере.
— В Тампере?
— Да.
Он помолчал немного, потом опять спросил:
— Значит, ты не знаешь, что он выкинул вчера?
— А что?
Он вытащил из кармана трубку, набил ее табаком и присел у стены конюшни на корточки. Я тоже взял у него немного табаку и свернул сигарету. До войны я совсем было бросил курить, а на войне опять привык, со скуки. Но я бы снова бросил. Первые дни после прибытия домой я совсем не курил. Но теперь жизнь моя зашла в тупик, и мне было все равно. Я свернул сигарету, и мы закурили.
Он закашлялся, как всегда, после первой затяжки, и я долго ждал, пока у него улеглось и успокоилось в груди все то, что там хрипело и сипело. А потом он сказал мне, вытирая слезы:
