Илья Бражнин - Прыжок
Женька задумалась, но лишь на мгновение.
— И раньше хорошо было и теперь хорошо, только теперь по-другому хорошо.
— Ишь-ты! Хитрая завертка.
Степа вернулся. Посидели малость молча. Женька встала, потянулась сладко, пошла за чашками. Заметил Петька, что ни примуса ни чашек нет уже в комнате, как прежде.
— Ты что же еще принанял комнату, что ли?
Степка от окна отозвался:
— Да нет, просто в кухню кое-что выставили… для удобства.
Поднялся Петька, подошел к Степе. Охватил сзади могучей рукой.
— И как вы до этого удобства дошли с Женькой? Чего вас дернуло?
Потрогал Степа сдавленную очками переносицу, улыбнулся смущенно и ласково и заговорил тихо, не опуская глаз с закатного розовеющего заоконья:
— Это, понимаешь ли ты, как-то само сделалось. Знаешь, ведь, жили мы с Женькой два года, ну и, как бы тебе сказать, не замечали друг друга. Женя — хорошая комсомолка, работница хорошая. Я тоже всегда при делах. На деле и сошлись. Между нами это главное и было, а остальное все не замечалось, хоть и жили как муж и жена. Понимаешь — хитрая штука: ведь, оказывается, мы два года прожили вместе, а совсем не знали друг друга. Потом, помнишь, она в отпуск весной уехала? Тогда она письмо мне написала — удивительное такое письмо. Через два дня она сама вкатывается. Странная какая-то приехала, возбужденная, новая, и не понять. Встретились, посмотрела на меня и смутилась. Понимаешь, кажется, покраснела даже — не помню сейчас. И вот закрутились мы с ней. Я как-раз немного захворал, да пустяком — грипп, что ли. Работу пришлось оставить на несколько дней. Словом, что называется, это было три дня, которые потрясли мир, наш мир, мой и женин. Три дня мы не ходили никуда и не расставались. Славные дни! Мы друг для друга точно родились в эти дни. Знаешь, я никогда не подозревал, то такое женщина, и не знал, что Женя может быть такой, какой она была в те дни.
Что на нее нашло? Я ведь, знаешь, не привык ничего делать вслепую. Пробовал разбираться во всем этом, в ее перемене, но так и не решил ничего. Впрочем, я думаю, просто Женя созрела как женщина, проснулся в ней инстинкт материнства, и весенний отпуск особенно заострил его. Останься она в это время на работе, может быть все это прошло бы и мы продолжали бы жить, как жили прежде хорошими товарищами, но по существу чужими людьми. Может-быть разошлись бы через год-два, не заподозрив и не открыв друг в друге, что вдруг сейчас узнали.
Помолчал Степа минуту, потом, оправив очки, тихонько продолжал — и странно было слышать такую длинную речь от обычно застенчивого и молчаливого Степы.
— Но я, в сущности, рад тому, что случилось. Рад. Стал как-то ощущать себя полней, понимаешь ли, богаче. Будто вырос, что ли, или пополнел. Раньше в детстве я такую штуку за собой замечал. Смотреть за мной было некому, рос я на улице. И вот, бывало, пролежишь под забором с какой-нибудь книжкой копеечной, потом продумаешь о ней целый день — вечером придешь домой повзрослевший на два года и чувствуешь прямо физически, что вырос сегодня, прыжком каким-то… Таких прыжков я сделал, пожалуй, пятнадцать-двадцать: последний при вступлении в комсомол. И вот теперь опять. И ведь причины до странности разные.
Снова помолчал Степа и снова заговорил тихонько и будто про себя:
— Я много думал над этим. Сперва боялся. Потом решил, что это все-таки хорошо и нужно. И работе помешать не может. Ты как думаешь?
Петька вытащил папироску и чиркнул спичкой.
— Думаю, дискуссию разводить по этому поводу нужды нет, а через полгода обревизую дела твои и всё будет у нас как на ладони. А еще думаю, что чайку бы испить не худо. Это комсомольскому желудку тоже не вредит.
За чаем, однако, Петька как-то притих. Женька по-женски чутко уловила перемену в Петьке.
— Что, уходился? На работе устал что ли? — спросила она, ласково заглядывая в глаза.
Петька отмахнулся.
— Раньше-то уставал? Не во мне дело. О Джеге я.
И он рассказал о маленьком происшествии в коллективе, о маленькой незначительной ссоре между Джегой и одним из комсомольцев, о ссоре, в которой Джега погорячился немного больше, чем следовало, и о том, как комсомолец ушел из коллектива, хлопнув дверью и бросив Джеге презрительно:
— Аппаратчик.
Неправ парень был, понимаешь, неправ. Просто в бутылку влез по пустякам, — говорил горячо Петька. — Но тут другое важное, понимаешь, и не в парне, а в Джеге. В другое время он вернул бы парнишку и намылил бы ему шею, а тут остался он стоять, будто и не понял. Это прошло как бы мимо него. И вот это меня убило… Понимаешь, убило? Неужели Джега потерял свой волчий нюх на человека, на дело? Это, брат, не шутка. А потом под вечер ушел, не доделав дела. — Вижу — невмоготу парню. Хочет сделать, а не клеится. Ну что ты скажешь?
А у Джеги действительно не клеилось в этот день ничего. Не потому ли было так, что утром, проснувшись обрел он необычные для себя чувства и необычные мысли. Еще лежа в постели и не совсем проснувшись, ощутил он необыкновенную какую-то теплоту и разнеженность. Потягиваясь в утренней истоме, подумал лениво:
«Откуда эта сладость?»
Ответ пришел сам собой, когда, настежь распахнув ресницы, увидел бьющую в окна солнечную яркую желтизну, увидел прямо перед собой нежную юлочкину щеку, подернутую сонным румянцем, и ощутил всю ее, теплую и плотно прильнувшую к его груди.
Смотрел, не отрываясь, на ее округлые плечи, на полуоткрытый рот и белеющую под сорочкой грудь, погладил тихо рукой волосы и потянул в себя аромат, знакомый и волнующий. Перевел глаза на голубоватую стену, уходящую к белому потолку ровной цветистой дорожкой, повел кругом по прибранному, чистому и спокойному лицу комнаты и не нашел в себе обычного раздражения. Показалась она ему приветливой и успокаивающей, а стройность и чистота стен и вещей были приятны. Закрыл глаза Джега и в ту же минуту почувствовал на губах своих нежные и горячие губы. Поднял веки, окунулся в голубую ласковую глубь.
— Вставай, вставай, лентяй, жену именинницу поздравить.
Вскочила на колени и, подняв руку, вся блестя радостью и молодостью, запела тихо и горячо:
Весенний день горяч и золот,
Весь город солнцем ослеплен.
Я — снова я, я снова молод,
Я снова счастлив и влюблен!
Упала к нему на грудь, розовая, смеющаяся и теплая. И этот смех, это тепло пронес Джега через весь тугой рабочий день. Не потому ли и дело в этот день как-то не клеилось? Сошел возок рабочий с колеи и пошел трясти шатко-валко по выбоинам. Под конец не выдержал Джега, бросил Петьке Чубарову ворох бумаг.
— Будь другом, разберись по резолюциям съезда, сделай сводку вопросов для проработки в кружке. У меня не варит что-то котелок сегодня.
Дома, забросив портфель в угол, сидел Джега за столом, устланным чистой скатертью с корзиной свежих душистых гиацинтов, и ничего, кроме бездельных мыслей, не было ни в сознании ни на языке.
Удивился сам, с какой легкостью болтает с Юлочкой, как находит веселые и пустяковые слова, совсем как у Юлочкиной тетки. Потом пришла странная, непонятная охота возиться с Юлочкой, бегать вокруг стола и прыгать через стулья. Схватился только в восемь часов.
— Чорт побери, вот так штука, ведь мне ж в губпрофсовете на собрание к половине восьмого, болезненно неприятно ударило в грудь, и острым, ненавидящим взором оглядел чистые стены, скатерть, гиацинты…
Но выскочило разом всё из головы, когда в непроходимые дебри густой его шевелюры забрались две белые ручки и стали раскачивать голову из стороны в сторону. Потом скользнули ручки вниз по шее, и коварный голосок пропел у самого уха:
— Но ведь уже все равно поздно!
— Да нет, еще можно успеть, у нас ведь с запозданием всегда.
Белые ручки нежно оглаживали упругий затылок.
— А, может-быть, можно не пойти? А? Сегодня ведь мой день. Может-быть, это не так важно?
— Важно, Юлка, брось, не дразни.
Скинула нехотя руки с плеч.
— Ну, уж ладно, милый. Если нужно, иди. Мне было бы неприятно, если бы я чувствовала, что мешаю тебе работать.
Джега стоял столбом посреди комнаты и ухмылялся. Пошел за портфелем в соседнюю комнату и вернувшись — остановился на пороге все с той же усмешкой. Не мог разобрать, чего ему больше хочется — уйти или остаться. В ту же минуту, стоя на пороге, подумал, что не надо об этом думать, что решится это само собой, без его участия, и пошел через комнату к выходу. Едва дошел он однако до середины комнаты, как портфель сам выскочил у него из рук. Собрание в губпрофсовете состоялось на этот раз без участия Джеги.
IIIДалеко за городской чертой, прямо в болото, осел желтыми замшелыми стенами равнодушно-угрюмый исправдомский корпус. Вокруг высокой облупившейся стены деревянные шаткие мостки на легких сваях. Пустынная топкая закраина утыкана кривыми низкорослыми елочками, можжевельником да вереском. Светлыми озерками распластался зеленый мох. Ветер треплет хмурую поросль и торопится через топи к югу, где ели стоят прямей, выше, раскидистей, где можно пошуметь в густом ельнике, покидаться тугими, еще зелеными, шишками.
