Сергей Антонов - В городе древнем
Степанов и сам думал неоднократно о мало кем замечаемой несправедливости. Но Захаров кроме чувства несправедливости испытывал еще и явное чувство обиды. Не за себя, конечно, а за тех, кто не щадил себя, возвращая землю к жизни. Не щадил так же, как на фронте.
— Да… — как бы подвел итог Захаров, — на описании сегодняшнего Дебрянска славы не заработаешь, орденов тем более. Как говорится, фактура не та. Верно, Троицын? — обратился он за поддержкой к человеку, который однажды, подавленный и разбитый, пришел к нему отпрашиваться на фронт и получил такую отповедь, что и сейчас помнил.
— Хм! — энергично воскликнул Троицын. — Да будь я на фронте даже каким ни на есть захудалым обозником, и то что-нибудь да заработал бы кроме замечаний и нареканий! Да бог с ними, с наградами!.. Лишь бы душа не ныла, как здесь… Нет, Николай, Николаевич, о нас с вами не вспомнят. Помяните мое слово…
Степанов все же возразил:
— Николай Николаевич, конечно, о Дебрянске писать трудней, чем о наступлении, но это вы зря так… о славе и об орденах…
— Не знаю, не знаю… Могли бы хоть заметочку написать о тружениках тыла, раз на очерк не тянем…
— А почему вы думаете, что не напишут?
— Как «почему»? Цифрами даже не вооружились… Материалом… О чем же писать? Что представляет из себя Дебрянск, увиденный с крыльца райкома? Или из машины? Не защищайте, Степанов, кого не следует защищать. Все проще, чем вы думаете… Ну, ладно… — закончил Захаров, — пойдем, Троицын, дальше осматривать величайшее строительство. А ругать тебя на бюро, конечно, будем… Готовься!
— Всегда готов!
Таня, чтобы не мешать разговору, который ее не касается, отошла в сторонку и теперь, когда начальство продолжило путь, вернулась на тропку.
— Начальники, оказывается, тоже люди… — улыбнулась она. — А все-таки обидно, что о нас не напишут…
…Как это и случалось частенько, Мамина у себя не было. Захаров еще не вернулся. Сторож без их «добро» лошадь не давал.
Степанов и Таня разыскали Мамина в военкомате… Снова явились к сторожу, взяли наконец лошадь… На это ушло полтора часа.
Но с чего начать? Сначала, видимо, нужно приготовить в сарайчике место для Марии Михайловны. Пока доехали, пока, выкраивая метры еще для одной койки, переставляли другие койки и стол, прошло еще добрых полтора часа. На завтрак Степанов давно уже опоздал. От станции до Бережка километров восемь. Туда-сюда — еще два часа. Когда управились, можно было наконец и пообедать, но ему вдруг захотелось проводить Таню на Бережок.
Девушка охотно, даже с радостью согласилась!
— Проводите…
— Вы работаете, Таня? — спросил Степанов.
— В больнице, санитаркой. На безрыбье и рак рыба, — оценила Таня себя в новой должности.
— А по вечерам что делаете?
— Иногда дежурю. А так что можно делать, Михаил Николаевич? Негде собраться, некуда пойти… Да никого и не осталось… Тоска страшная. Днем ничего: заботы. А вечером!..
Все отчетливей и отчетливей осознавал Степанов беды Дебрянска: порабощенность бесконечными заботами и мелочами, вынужденное одиночество людей. Стремясь прорвать этот круг отчужденности, знакомились в очереди за хлебом, на почте. Других мест общения не было.
Степанов простодушно предложил Тане приходить к нему — будут вместе гулять, разговаривать… Она охотно согласилась.
— Тишина у нас… А в Москве, наверное, народу-у!.. — мечтательно протянула Таня.
— Народу много, но и Москва сейчас не такая шумная и многолюдная, как раньше.
— Наверное, скучаете по столице?
— Знаете, Таня, как-то не было времени скучать. Конечно, вспоминаю, да еще как часто.
— А что вы меня на «вы» величаете?
— Ну хорошо, буду на «ты», если ты так хочешь.
— Театры, музеи… — продолжала Таня, как о чем-то совершенно недосягаемом. — В театр бы раз в жизни сходить…
— А ты разве не была ни разу?
— Приезжала как-то к нам оперетка и драматическая труппа, но вряд ли это настоящий театр… Скажите, Михаил Николаевич, теперь ведь не все будет так, как раньше?
— Ты о чем?
— Всякое слышишь… — уклончиво ответила Таня.
После выступления Захарова в райкоме партии стенды со свежими газетами регулярно вывешивались возле хлебного магазина и больницы, на почте, на рынке. Около них с утра и дотемна толпился народ. Гораздо яснее стала для людей обстановка на фронтах, международное положение, отношение союзников, жизнь в больших промышленных центрах Урала и Сибири, как писалось, «ковавших победу». Особенно ревностно следили за статьями, в которых описывалась жизнь в городах после освобождения. Немало было разбитых и сожженных, но, пожалуй, такого, как Дебрянск, если попытаться себе представить по газетным строкам, не было… Читаешь — и вдруг: трамвай… кино… радио… даже театры!..
Да, информации стало несравнимо больше, и все же «сам слышал от верного человека…» совсем еще не перевелось…
9Большой охоты встречаться с Ниной Ободовой у Степанова не было. «Сначала мечутся между добром и злом, а потом переживают, втягивают в свои душевные муки других… Тут работай сорок восемь часов в сутки, и то не сделаешь десятой доли того, что нужно сделать сейчас, немедленно».
Но как только он увидел, вернее, угадал в густом сумраке худенькую фигурку ожидавшей его Нины, настроение сразу изменилось: «Что же теперь-то?.. Теперь помогать надо…»
Нина с готовностью протянула ему руку, уверенная, что он ответит ей тем же.
Степанов мысленно стал быстро перебирать места, где можно было поговорить спокойно. Но ни одно из них не могло их устроить: в райком Нина не пойдет, да там могут и помешать; в районо — Галкина; в «предбаннике» парикмахерской? Но парикмахерская закрыта. Оставалась почта, где он уже был с Верой. Степанов повел Нину на почту.
— Заходи… Посидим в тепле. — Он не стал подчеркивать, что заботится не о себе.
Дежурила уже знакомая Мише телеграфистка.
Степанов попросил Валю приютить их на часок. Валя окинула Ниву внимательным взглядом с ног до головы, помедлила и, едва заметно пожав плечами, сказала без большой охоты:
— Ну заходите…
Степанов прошел, но Нина так и застыла на пороге, словно остановленная этим взглядом. Однако прошло мгновение, Нина резко подняла голову и не без вызова вошла в помещение почты.
Степанов уже знал, где лампа, зажег ее и притворил дверь.
Нина села на скамью и вдруг вскочила:
— Слушай! А я ведь просто эгоистка!
— Что ты? — Степанов даже испугался.
— В какую я тебя историю втравила!
— О чем ты, Нина?
— Ты не понимаешь, но я-то должна была знать! — не прощала себе Нина какой-то промашки. — Найдутся такие, кто будет говорить, что новый учитель связался со шлюхой.
— Перестань! — тихо потребовал Степанов.
— Ой… Ничего ты не понимаешь!..
— Я говорю, перестань!
— Если не скажут, то все равно подумают…
— Мне еще считаться со сплетнями!.. Жить с оглядочкой на дураков и идиотов! Садись и, пожалуйста, успокойся… — Он подошел к Нине и, положив руки на ее плечи, усадил девушку на скамейку в углу.
— Ой, Миша…
Она сложила руки на груди, съежилась, прижав коленку к коленке. Озябшая, сидела так нахохлившись, пока не почувствовала, что согревается.
— Господи! — в упоении воскликнула Нина. — Комната! Тепло!
Она вдруг вскочила и прижалась к плохо покрашенной, изрядно испачканной печке, к которой уже прислонялся не один человек.
— Вот так и буду стоять! Есть же чудеса на свете…
— Холодно в сарае? — спросил Степанов.
— Придешь туда — жить не хочется… Протопят печурку — тепло, а через час — все выдуло…
— Кто хозяева?
— Добрый человек, тетя Маша… Когда-то ей мать в чем-то помогла, помнит…
— А где ты работаешь, Нина?
— На станции…
— Что же ты делаешь на станции?
— Как что? Составы разгружаю… Все, что присылают в Дебрянск, проходит и через меня. Я — важная птица.
Степанов вспомнил, как в день приезда был на станции и видел разгрузку платформы с бревнами. Женщины, девушки… Ни одного мужчины…
— Тяжелая работа. Надорваться можно…
— Можно, зато рабочая карточка. Это тебе не что-нибудь…
Степанов прошелся по комнате раз, другой… Потом остановился возле Нины, сурово посмотрел в ее глаза и не встретил ничего, кроме доверчивости…
Он боялся обидеть Нину проявлением жалости, боялся, что и участие может невзначай уколоть ее самолюбие.
По-своему истолковав, наступившую паузу, Нина спросила, ничуть не сомневаясь, что это так:
— Ты ждешь моего рассказа? Ничего радостного, Миша, ты не услышишь.
Степанов выпрямился, молча смотрел на девушку. «Что она ему скажет?» И сейчас, видя ее прижавшейся к печке — запрокинутая голова с выставленным маленьким подбородком, ноги в шелковых штопаных чулках, эти ясные глаза, которым нельзя не верить, — видя все это, Степанов подумал, что Гашкин не мог быть прав, отпустив по адресу Нины то короткое словечко. А может, он, Степанов, только утешает себя? Нет, нет…
