Александр Шеллер-Михайлов - Гнилые болота
— Забудемъ объ этой глупой исторіи, — сказалъ онъ, пожимая мнѣ руку.
Въ эту минуту школьниковъ позвали на молитву въ публичный залъ, и по окончаніи ея начался урокъ. Я съ нетерпѣніемъ ждалъ двѣнадцати часовъ, чтобы побыть съ своимъ другомъ. Первый урокъ прошелъ вяло, ученики зѣвали, учитель сидѣлъ, какъ на иголкахъ, и не зналъ, за что взяться; всѣ очень обрадовались, заслышавъ звуки колокольчика. Ученики разбѣжались въ разныя стороны, и только я, да Розенкампфъ остались въ классѣ.
— Ну, теперь поцѣлуемся покрѣпче и будемъ друзьями не попрежнему, а по-новому: пора намъ поумнѣть! — говорилъ Розенкампфъ и крѣпко обнялъ меня.
Мы долго не могли говорить и молча ходили вдоль класса; намъ обоимъ было хорошо, каждый въ свою очередь заглаживалъ старую глупость, и нѣжности были не нужны.
— Ты былъ боленъ, голубчикъ? — спросилъ меня мой любимый другъ: — Мейеръ сказалъ мнѣ, по окончаніи акта, что у тебя начиналось что-то въ родѣ горячки отъ увѣщаній директора.
— Да, была горячка; только не отъ увѣщаній Сарторіуса я заболѣлъ; болѣзнь развилась съ начала нашей ссоры. Въ послѣднее время, передъ актомъ, я ходилъ черезъ силу, и нуженъ былъ только какой-нибудь толчокъ, чтобы я съ ногъ свалился. А знаешь, ли, Коля, — замѣтилъ я, помолчавъ:- если бы тогда ты сдѣлалъ то же, что сдѣлалъ теперь, то, можетъ-быть, я и не былъ бы боленъ.
— Голубчикъ! тогда я былъ дуракъ набитый; мнѣ надо было поумнѣть, надо было утихнуть. Я вѣдь теперь не скажу тебѣ: «я никого не люблю, слышите: никого!» Нѣтъ, теперь и тебя, и Мейера, и Воротницына, и всѣхъ школьниковъ я люблю или могу любить. Я даже на жалкаго Онуфріева не очень сержусь за эту гадкую исторію. Такъ должно было случиться.
Послѣдняя фраза произнеслась съ особеннымъ удареніемъ и, кажется, имѣла очень важное значеніе для моего друга.
— Что съ тобой сдѣлалось? ты переродился! — спросилъ я въ изумленіи.
— Воротницынъ переродилъ. Впрочемъ, нѣтъ! не онъ переродилъ, а и онъ, и книги, и время, — все вмѣстѣ. Теперь я вполнѣ понимаю, что все совершается по извѣстнымъ законамъ необходимости, что испорченный жизнью и обществомъ человѣкъ не можетъ быть совершенствомъ добродѣтелей; что испорченныхъ людей можно жалѣть, можно удаляться отъ нихъ, но не должно ихъ презирать или ненавидѣть.
Теперь я смѣюсь, вспоминая о томъ, какъ мой юный другъ въ день свиданія послѣ долгой разлуки, вмѣсто живыхъ рѣчей дѣтской радости, произносилъ съ толкомъ и съ разстановкой, даже съ нѣкоторою восторженностью, мертвыя фразы, вызубренныя изъ какой-то мудреной нѣмецкой книжки; но тогда я только глазами захлопалъ, услышавъ его разсужденія, и воскликнулъ:
— Ты ли это говоришь, Коля? Гдѣ же твои насмѣшки надъ товарищами и твое гордое презрѣніе?
— Тамъ же, гдѣ и всѣ другія глупости. Трудно мнѣ было переломить себя; не удалось еще вполнѣ, но отчасти все-таки я добился своего. Я уже пересталъ злиться запоемъ, хотя все же во мнѣ остался значительный запасъ злости, да какъ ему и не остаться! Вѣдь не весело шла моя дѣтская жизнь… Ты знаешь, вѣдь я подкидышъ. Съ этимъ постылымъ названіемъ соединяются всѣ мои воспоминанія. За него меня-безнаказанно оскорбляли, за него получалъ я толчки, за него глядѣли на меня люди съ сострадательнымъ участіемъ и считали своею непремѣнною обязанностью бросить на мою долю какую-нибудь кисло-сладкую ласку, какъ бросаютъ паршивому щенку обглоданную корку черстваго хлѣба? Онъ, благодѣтель, покойный отецъ, — говорятъ, что я его сынъ, — не обижалъ меня, но зато позволялъ обижать другимъ; онъ трепеталъ передъ своею женой, и я не любилъ его боязливыхъ ласкъ, избѣгалъ ихъ. Меня злило, когда онъ давалъ мнѣ деньги и говорилъ: не разсказывай матери. Она, благодѣтельница, презирала меня, и, между тѣмъ, теперь ее прославляютъ при мнѣ за то, что я живу на ея счетъ, что она не выгоняетъ меня изъ своего дома. Вѣдь мнѣ семнадцатый годъ, я это все понимаю; въ дѣтствѣ меня оскорбляли крѣпостные лакеи, горничныя, ключницы; даже нянька, когда я простужался и, лежа на постели, надоѣдалъ ей слезами и оханьемъ, нерѣдко говорила: «вишь, нѣженка, даромъ что холопское отродье!» Говорилось это тихо, за ширмами, но я все слышалъ; я даже старался подслушивать эти рѣчи. Это, можетъ-быть, моя холопская натура высказывалась, — съ горечью промолвилъ Розенкампфъ, и его губы передернулись ѣдкой усмѣшкой. — Когда у нихъ, у благодѣтелей, родился сынъ, тогда слова «мужикъ» и «подкидышъ» доставляли мнѣ еще болѣе огорченій. Онъ былъ барчонокъ, я былъ холопъ; онъ могъ капризничать, я не могъ; онъ смѣлъ простужаться, хворать, а когда простужался я, то благодѣтельница говорила доктору, дѣлая кислую мину: «этотъ ребенокъ такой хилый, сколько намъ съ нимъ хлопотъ». И вѣдь, бывало, больше ничего не прибавитъ, не пришибетъ меня, какъ бѣшеную собаку, даже рукою по моимъ волосамъ проведетъ, будто лаская, а по моему тѣлу даже дрожь пробѣжитъ. «Убирался бы на тотъ свѣтъ!» — слышалось мнѣ въ ея словахъ… Знаешь, о чемъ я часто молился, когда мнѣ было десять лѣтъ? «Прибери, Господи, младенца Николая». Это была моя дѣтская молитва. Число земныхъ поклоновъ назначалъ я себѣ, голубчикъ, чтобы она исполнилась… И зачѣмъ они изломали, измучили меня въ колыбели? Зачѣмъ не дали вырасти на волѣ, гдѣ-нибудь въ курной избѣ, не дали мнѣ погибнуть тамъ, гдѣ жила моя несчастная мать? И гдѣ она? Можетъ-быть, опозоренная и голодная, она жива и теперь?..
Розенкампфъ замолчалъ на нѣсколько минутъ, губы его тряслись, какъ въ лихорадкѣ; во время разсказа, на нихъ то являлась злая усмѣшка, то вдругъ онѣ какъ-то судорожно трепетали, какъ у человѣка, черезъ силу сдерживавшаго рыданія, когда можно про него сказать, что онъ рыдаетъ въ душѣ.
Мы помолчали.
— Говорятъ, что большею частью подкидыши выходятъ негодяями? — вопросительно промолвилъ онъ, какъ будто желая узнать мое мнѣніе насчетъ этой мысли.
Я молчалъ. Въ моей головѣ роились думы о томъ, что этотъ человѣкъ нѣсколькими годами старше меня своимъ горемъ, что онъ уже не дитя, взрослый, опытный человѣкъ, что предъ его горемъ ничтожны и смѣшны всѣ пережитыя мною тревоги и непріятности.
— Ты видишь, — продолжалъ онъ черезъ нѣсколько минутъ:- я и теперь еще злющій, какъ назвалъ меня Калининъ. Со многими я примирился, но съ нею, съ благодѣтельницею, не могъ и, кажется, никогда не примирюсь. Но я ѣмъ ея хлѣбъ… Это мнѣ тяжело. Правда, я тутъ не виноватъ; это такъ должно быть, но мнѣ не сладокъ ея хлѣбъ, его не можетъ подсластить, — что ни толкуй Воротницынъ, — никакая теорія необходимости, никакая теорія примиренія съ неотразимымъ фактомъ… Впрочемъ, знакомство съ Воротницынымъ передѣлало во мнѣ многое, и я ему благодаренъ. Тебѣ надо подружиться съ этой личностью, узнать его идеи.
— Захочетъ ли онъ подружиться со мною? Я, кажется, гораздо глупѣе его, — сказалъ я.
Меня смутили слова Розенкампфа: идеи, убѣжденія, теорія, фактъ. Въ то время я не имѣлъ о нихъ никакого понятія. Слышалъ я ихъ отъ дяди и отъ Рейтмана, въ часы историческихъ лекцій, но смыслъ ихъ былъ для меня теменъ, я не могъ перевести ихъ на тотъ простой языкъ, которымъ говорили въ нашей мѣщанской семьѣ, и каждый человѣкъ, употреблявшій эти слова, казался мнѣ болѣе умнымъ, чѣмъ я самъ.
Розенкампфъ увѣрялъ меня въ добродушіи Воротницына и вплоть до двухъ часовъ развивалъ передо мною теорію, которую проповѣдывалъ тотъ. Воротницынъ, какъ я уже говорилъ выше, былъ сынъ аристократа, пользовался всѣми удобствами жизни, имѣлъ хорошихъ учителей-нѣмцевъ, прочелъ множество книгъ, рано путешествовалъ по Европѣ, и потому очень понятно, что уже на семнадцатомъ году своей жизни, и даже ранѣе, успѣлъ усвоить себѣ какую-то теорію жизни, этотъ печальный даръ всѣхъ ему подобныхъ людей, отъ которыхъ всѣми силами стараются заслонить дѣйствительность. Эти люди часто выходятъ хорошими, ясными и безмятежными личностями; но ихъ ясность и безмятежность есть спокойствіе мертвеца, который потому и спокоенъ, что мертвъ. Дѣтства, живого и кипучаго дѣтства, они не знаютъ, и маленькіе мудрецы философствуютъ на свободѣ, покуда настоящая жизнь, полная тревогъ и горя, не ворвется въ въ мирные кабинеты и не смутитъ своими криками ихъ покоя. — «Жизнь людей и обществъ, — гласила теорія Воротницына, — сложилась подъ вліяніемъ извѣстныхъ условій и обстановки. И хорошее, и худое въ этой жизни суть плоды этихъ условій и обстановки, неотразимыхъ и непобѣдимыхъ силою одного человѣка, или даже нѣсколькихъ людей одного поколѣнія. Условія и обстановка измѣняются постоянно, но почти сами по себѣ, измѣняются потому, что въ мірѣ нѣтъ ничего неподвижнаго, пребывающаго въ первобытной формѣ. Земля удобряется, на мѣсто ветхихъ избъ воздвигаются прочныя зданія; изобрѣтенія, приносящія пользу, являются ежедневно, совершенствуются, — значитъ, условія и обстановка жизни принимаютъ новыя формы. Въ этомъ постепенномъ измѣненіи формъ въ лучшему должна состоять вся надежда человѣка на будущее, вся поддержка его въ трудѣ. Со всякимъ зломъ человѣкъ долженъ примиряться, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать, почему оно произошло, но только изучать, а не вступать въ борьбу; борьба безнравственна и безплодна. Безнравственна потому, что она есть проявленіе эгоизма, гоньбы за личнымъ счастьемъ; безплодна потому, что, во-первыхъ, нельзя знать, кто побѣдить: добро или зло; во-вторыхъ, обрубленное дерево можетъ дать ростки отъ самаго корня, сгнившее же само собою никогда не зазеленѣетъ снова; въ-третьихъ, въ борьбѣ человѣкъ теряетъ спокойствіе духа и, вслѣдствіе того, способность анализировать, добираться до истины. Наука, цѣль которой состоитъ въ раскрытіи истины, требуетъ вполнѣ спокойнаго, даже холоднаго человѣка, не боящагося, по какой дорогѣ и куда поведетъ она его. А спасеніе для будущаго только въ наукѣ; значитъ, нужно примиряться со всѣмъ насъ окружающимъ, какъ съ неотразимымъ фактомъ, и изучать его».
