Виктор Конецкий - Том 1. Камни под водой
Алексей сказал, что этому директору надо дать горбылем по черепу. Потом выяснилось, что директор единственный мужчина в школе, да притом какой-то и не мужчина совсем, а как вареная корюшка, и они с ним что хотят, то и делают. Вот завуч — хотя и женщина, но…
Алексей сидел на корточках перед печкой и выковыривал из нее уголек, чтобы прикурить очередную папиросу, когда ему почудился за стенкой в Валиной комнате Надин голос.
Уголек вывалился из печки и быстро чернел.
Алексей все не прикуривал. Он слушал. Когда за стенкой засмеялись, ему показалось, что это смеются над ним. Минут через пять Надя вошла в комнату.
— Здравствуй, Алексей, — первая сказала она.
— Здравствуй, Надя, — он по-прежнему на корточках сидел у печки.
Надя медленно сняла пальто и откинула с головы платок.
— Ты получила эту… телеграмму? — спросил Алексей, заглядывая в топку и морщась от жара.
— Да.
— Ты не сердишься, что я так, без разрешения, приехал?
— Нет, ничего…
— Мне было здорово страшно. И только когда шел через этот ваш лесок… Потом пацана встретил с лыжными палками. — Алексей начал засовывать в печку большое корявое полено. Оно не влезало. — Вот видишь, от смущения я ломаю твою печь.
В коридоре кто-то скрипел половицами и, должно быть, отряхивал снег — гулко стукали друг о друга валенки. Где-то в доме плакал ребенок.
Надя стала греть над плитой руки.
— Не надо ломать печку. Я и так мерзну тут с утра до ночи.
Она сказала это совсем серьезно: или думала сейчас не о том, что говорила, или намеренно отказалась принять шутку.
Алексей помрачнел и встал. Надя отвернулась, провела по лицу рукой, будто стирая с него что-то. Это был знакомый жест. Так же, как привычка, войдя с улицы, разглаживать себе брови указательными пальцами, а потом прижимать ладони к щекам.
— Ну, как живешь? — спросил Алексей. Она не стала отвечать на этот вопрос, и Алексей понял, что было глупо задавать его.
— Я недавно читала о тебе в «Комсомолке». Вы где-то попадали в шторм. Ты смелый человек, Алексей.
Алексей машинально кивнул и подошел к окну. Смеркалось. От стекла несло холодом. Снег на крышах и сугробы были синими, как обертка от рафинада.
— Какой снег синий… — пробормотал он.
— Это все от мороза, Леша, — ответила она устало и присела на его место у печки.
Леша! Его давно никто не называл так, вернее, он давно не слышал, чтобы его имя произносили с такой мягкой интонацией.
Алексей круто повернулся к Наде, задел рукой замерзший цветок и опрокинул его, но успел подхватить, не дав упасть на пол.
— Зачем они стоят у тебя здесь? Ведь они уже мертвые, — сказал он и сердито отряхнул ладони.
— Говорят, что иногда они оживают весной. Только нужно подогревать воду, когда поливаешь, — ответила Надя и прикрыла дверцу печи.
Постучали.
— Надежда Сергеевна! — Плачущий голос влетел в комнату вместе с морозным паром. Алексей увидел девчонку в валенках и в лохматой ушанке.
— Плотнее дверь закрывай, — строго сказала Надя.
Девчонка послушно закрыла дверь плотнее. Надя встала, оправила платье и подошла к столу.
— Ну, что тебе, Филимонова?
— Надежда Сергеевна, за что вы мне единицу поставили?
— За то, что списывала…
— Я не списывала. — Девчонка хлюпнула носом и быстро взглянула на Алексея.
— Не лги, Филимонова.
— Я же только начала, а вы сразу и увидели, — обиженно протянула девчонка.
Алексей обрывал с цветка сморщенные листья и слушал разговор. Старый, как мир, разговор учителя с непутевым, озорным учеником. Слушал и вспоминал, как сам списывал контрольные и получал двойки, а учителя разговаривали с ним так же строго и казались ему жестокими, несправедливыми людьми. Такими, как Надя сейчас…
Она изменилась за эти годы. Пропало то непосредственное, чуточку наивное, что сквозило в ней раньше, даже если она бывала грустна или серьезна.
— Ведь мы так давно знакомы друг с другом, Надя, — начал он, когда обиженная ушла. — Так давно. Я много видел с тех пор, как мы расстались, и…
— Чего много? — перебила Надя.
— Людей. Разных людей.
— И как? — Она усмехнулась и подняла на него глаза.
— Ты совсем не можешь мне верить, Надя? Ты знаешь, почему я приехал?
— Знаю, Алексей. Но не надо о прошлом. Не надо, прошу тебя. — Она опустила голову в раскрытую на столе книжку и ладонями прикрыла глаза. — Я знаю, ты думал: я одинока, мне пора замуж. Ты приедешь, и я уцеплюсь за тебя. Раньше я не могла бы говорить такие вещи так… прямо. А теперь могу. Не думай, что я мщу тебе. Нет, Алексей, не хочу я этого. Только очень страшно… грустно, когда уходит любовь. Я долго мучилась, пока она отстала от меня, ты отстал…
Надя встала и тоже подошла к окну.
— Я бы так хотела любить! Так пусто без этого, Алексей.
Алексей взял ее за плечи.
— Никто, понимаешь, никто не будет любить тебя так, как люблю сейчас я. Тебе не страшно потерять это?
— Мне больно, отпусти меня. — Надя не сердилась, но сказала это так, что Алексей сразу отпустил ее плечи. Он снова отвернулся к окну.
— Так, значит, это от мороза снег синий?
— Да, от мороза, Леша.
Вот и весь разговор.
Потом Алексей колол дрова и ходил в магазин за коньяком — ему очень хотелось выпить. Но оказалось, что коньяк и водку здесь продают только в вагон-лавке, а вагон-лавка бывает только по вторникам. В магазине же было «Волжское» плодово-ягодное вино, и Алексею пришлось купить его. Пили втроем — Алексей, Надя и Валя. Алексей пил из стакана, Надя и Валя — из стопок. Вино было плохое — слабое и горьковатое. Закусывали консервированным сигом в томате и вареной картошкой.
К концу ужина погас свет. Надя сказала, что это случается у них часто, но ненадолго.
Потрескивали дрова в печке. В щели конфорок просвечивало пламя. Оранжевые блики бродили по стенам и потолку.
Все молчали. По радио передавали какую-то незнакомую музыку.
Алексей подсел к самому репродуктору.
Когда свет неожиданно зажегся, Алексею стало неловко, — казалось, что его лицо слишком ясно говорило о том, что он переживал.
Надя, наверное, тоже почувствовала какую-то неловкость. Она сразу начала разговор с Валей о методах преподавания литературы в девятых классах. И все говорила, что «надо больше давать Писарева при разборе Базарова». Валя соглашалась, но Надя приводила все новые и новые доводы в защиту своей точки зрения, будто кто-то противоречил ей. Потом Надя сказала, что ей надо проверить несколько сочинений, придется встать рано утром, а от этого вина у нее будет шуметь в голове. Алексей спросил, куда ему деваться.
Надя сняла со своей кровати одну подушку, сдернула плед, который лежал поверх одеяла, достала простыни и повела его на второй этаж в учительскую. Там они опять остались одни.
Надя стелила простыни на большом матерчатом диване. Алексей делал вид, что рассматривает географические плакаты на стенах — тундра, лесотундра, тайга, лесостепь, — а сам наблюдал за нагнувшейся над диваном тоненькой фигуркой в коричневом платье и маленьких аккуратных валенках. Когда Надя вдруг обернулась, то заметила его взгляд и покраснела.
— Ты что, погостишь тут у нас? Может быть, хочешь отдохнуть? Я завтра достану тебе лыжи, комнату снять просто.
— Не знаю, Надя. Когда ближайший поезд?
— Поезд? — Надя помолчала. — Тебе здесь, может быть, будет холодновато, но если накроешься еще шинелью, то будет ничего. — Она поправила подушку на диване. — В два ночи на Ленинград проходит мурманский, но зачем тебе идти ночью? Ночуй здесь.
— Спасибо, Надя, я подумаю. — Ему хотелось спросить, почему она не выкинула ту открытку с голыми деревьями и морем, но так и не решился.
Надя, не глядя на Алексея, прошла к дверям, остановилась на пороге, но потом вышла, так и не обернувшись.
Был первый час ночи. И, как часто бывает в безлюдных служебных комнатах по ночам, Алексею вдруг показалось, что вещи — глобус, аквариум, шкафы с тетрадями — смотрят на него, потревожившего их покой в неурочное время, с недоумением и осуждением.
Он подошел к глобусу и крутнул его. Материки и океаны слились на экваторе в сплошную пеструю полосу.
— Что же делать, а? — Странно звучит голос, когда человек разговаривает сам с собой в пустой комнате. Как будто говорит кто-то чужой, спрятанный. Алексей больше не стал говорить вслух.
Что будем делать? Наденем шинель и отправимся на мурманский поезд. Вот так. Волки нас не съедят, а откладывать расставание незачем. Только раскиснешь от этого. Вернее, ты уже раскис. Какая-то пакость начинает щипать глаза, а это уж совсем недопустимо для такого морского волка. Ничего. Ничего, все пройдет. Ты же не из тех, кто жалуется на тяжесть наказания, если виноват. А ты виноват. И вот некому волноваться о тебе, ждать, бегать в пароходство и узнавать о далеких штормах, в которых болтается твое судно, и слать радиограммы…
