Феоктист Березовский - Бабьи тропы
От левой палатки летел в толпу звонкий голос другого монаха:
— Покупайте, православные, кресты и иконы!.. Из священного дерева кипариса!.. Со святой горы Афонской!.. Покупайте, православные, покупайте!..
Вокруг палаток шла толкотня.
Богомольцы доставали из карманов медяки, покупали — кто крестик, кто картинку, кто иконку, прятали купленное за пазуху и отходили.
У самых ворот оказалась Петровна между двумя длинными рядами нищих, бродяг и босяков. Были среди них молодые и старые, мужики и бабы. Замелькали перед глазами Петровны грязные лохмотья, сквозь которые светилось такое же грязное и шелудивое тело; из рядов высовывались багровые, опухшие, избитые и исцарапанные лица, с заплывшими щелками вместо глаз; потянулись заскорузлые, и искривленные болезнями руки; с посиневших и растрескавшихся губ гнусаво срывалось:
— Пода-айте, православные, пода-айте ради Христа…
Иные высовывали из рядов головы, кланялись и торопливо просили:
— Подайте… милостивцы… подайте…
Петровна раздала им несколько копеек и прошла в монастырский двор. Здесь было посвободнее. Городовые, жандармы и монахи ходили по двору и устанавливали проходы. Народ сегодня грудился больше у старого храма, в котором стоял гроб угодника, около его могилки и близ монастырского кладбища, на котором обретались мощи второго угодника, пока еще не прославленного. Везде стояли и ходили монахи с кружками и кошелями, в них со звоном сыпались медные и серебряные монеты.
Вдоль стены на травке, окруженные родственниками, расположились больные, калеки и порченые; они сидели и лежали с испитыми, бледными и желтыми лицами, с лихорадочными глазами, со скрюченными ногами, с болтающимися высохшими руками, с кособокими головами, с перекошенными лицами; мужики тихо стонали и шептали слова молитв, а бабы-кликуши мяукали кошками, лаяли собаками, выкрикивали слова молитв и похабные ругательства.
Одна сидела раскосмаченная и дико пела, подражая петуху;
— Кук-кареку-у-у!.. Кук-каре-ку-у-у!..
Вторая лежала, разбросав ноги и руки, рыдала, обливаясь слезами, и выкрикивала:
— Осподи, осподи!.. Мошенники!.. Суки!.. Осподи!..
Миновала Петровна калек и взглянула вперед. Там, у входа в храм, на ступеньках паперти пестрым курганом дыбилась густая толпа народа. Поняла Петровна, что не попасть ей сегодня в храм. Но что-то толкало ее вперед. Понемногу пробираясь между богомольцами, она ходила от одной группы к другой, прислушивалась к разговорам.
В одном месте, в группе стариков и пожилых баб, древняя старуха в темненьком платье рассказывала:
— Рязанские мы, милая, рязанские… Был у нас и дом и хозяйство было… да разорились мы, милая. После того, как ослобонили нас по манифесту, пять годов судились мы с барином из-за земли… Мужики к царю ходили с прошением… Только не допустили их. Вернулись да сдуру-то и запахали землю, которая отошла к помещику… после ослобождения… Слышь! А их, мужиков-то, в суд, в тюрьму да в Сибирь… Землю, конешно, отобрали, дома и скотину с молоточка пустили… А мы с мужиками в Сибирь пошли…
В другом месте сухопарый и чернолицый мастеровой испуганно бегал глазами по сторонам и виноватым, торопливым говорком рассказывал:
— Запойный я… Как придет мое время, так и запью… Так и запью! Измаялся я весь… Семью измаял… И сам измаялся… Хоть руки накладывай на себя!
— Чего пьешь-то? — спросил его деревенский мужичок в лаптях. — Зачем?
— А все с горя, друг, с горя… От хорошего житья не запьешь…
Мастеровой вскинул глаза к храму и все тем же виноватым и торопливым говорком промолвил:
— Пришел вот к угоднику… Жду подмоги… жду…
В третьей группе говорила баба:
— Его хозяин бьет, а он напьется да меня хлещет… Дети тоже пьяницы вышли… Схоронила я его… и пошла… Хожу вот… Молюсь… А что вымолю — не знаю…
В четвертой группе мужик сивобородый ковырял посошком землю, поглядывал на храм и, растягивая слова, говорил:
— Сгорели мы… Всей деревней погорели… Раньше барин утеснял… А теперь погорельцы мы… Куда же податься?.. Вот и пришел…
В большой толпе мужиков и баб стоял сухопарый и седенький странник в помятой шапчонке татарского фасона и в темненьком лоскутном кафтане, с котомкой за плечами. Он опирался на посох и говорил тоненьким церковным голоском:
— Хожу я, братие, по земле двадцать годов… Да, хожу и вижу, братие: наполнена земля скверной греховной, соблазном разгульным и смертоубийством лютым… Сатана злорадствует над землей, братие!.. Только около храма господня да у святых отцов и нахожу утешение… Но придет день суда страшного, братие!.. Сойдет господь-батюшка на землю… и повергнет диавола во прах!.. А я, братие, хожу по грешной земле… и наблюдаю!.. Лицезрею скверну и зло… Наблюдаю дела бесовские… Когда же воспрянет душа моя ко господу, я отряхну прах от ног моих… А пока странствую от храма ко храму святому… к отцам-монахам… молитвенникам и заступникам нашим… Живу у них неделю… и две… и три… Братия поят и кормят меня… И душа моя веселится ко господу… И дни мои бывают легки и благословенны… А потом опять иду… Тружусь ногами моими… Вот так и вы, братие мои… Ходите… трудитесь перед господом…
Долго переливался в ушах Петровны вкрадчивый голосок седенького странника.
Над головами толпы по-прежнему гудело:
«Бумм!.. Бумм!.. Бумм!..»
Переходя от группы к группе и пробираясь вперед, Петровна всматривалась в одеяние богомольцев, в их лица и видела, что пришли сюда в большинстве простые сермяжные люди — из городов и деревень. Стояли они исхудавшие и обветренные. И видела Петровна в их лицах что-то знакомое и близкое: точно все они были из одной с нею деревни. Знала, что нет и не может быть в этой толпе людей с кабурлинской стороны. И все-таки чувствовала в них что-то родное. Сначала не могла понять, что же ей дорого во всем этом море людей. Потом поняла: озабочены и скорбны их лица, обращенные к храму, в котором покоятся мощи угодника, и во взглядах их светится та самая затаенная надежда, с которой шла и она сюда.
Смотрела Петровна на мужиков и на баб и пробиралась все дальше — в глубь монастырского двора.
Неподалеку от келий горожанин читал мужикам книжечку — «О чудесах, исшедших от нетленные мощи святителя Иннокентия за сто лет». Читал и разъяснял:
— Видишь дело-то какое: губернатор тогда только что прибыл в этот край… Из немцев был… В разговоре с архиреем возьми да и скажи: дескать, не верю… и кончено!.. А когда пришел в монастырь со свитой… к мощам-то, значит… и видит: вокруг храма снег горой навален… Никак не подойти губернатору со свитой ко храму!.. А дело-то летом было… в самую жару… Поняли?
— Понятно, — загалдели мужики. — Читай дальше…
Петровна слушала уже не один раз чтение этой книжечки. Пошла дальше.
В самой середине двора, на траве, большим полукругом сидели и пели хором слепые нищие; почти все они были корявые и на вид еще не старые. Голоса их были звонкие, но пели они уныло и гнусаво. Особо истошно выводила высоким голосом бледнолицая и корявая женщина с гноящимися закрытыми глазами: она широко раскрывала посиневший и гнилозубый рот и, брызгая слюной, выкрикивала:
— О-о христолюби-и-вай ча-адо и брат наш Ла-азарь… во спасение ду-уш на-аших страда-а-ающий…
Вокруг слепых певцов особенно много собралось народа. Стояли не шелохнувшись. Напряженно слушали.
Но монахи пробирались и в эту густую толпу. Они ходили с длинными бархатными кошелями — наподобие сачков, позванивали маленькими колокольчиками и собирали «доброхотные даяния».
Солнце уже скрывалось за дальними сосновыми лесами, и в монастырскую ограду ползли серые сумерки. Петровна с трудом добралась до паперти. Еще трудней было подняться по ступенькам вверх. А дальше идти не было никакой возможности. Так и осталась она перед широко открытыми дверями ярко освещенного, переполненного народом храма, из которого через море голов вырывались наружу волны горячего воздуха и неслись торжественные взрывы архиерейского хора.
Там, над тысячеголовой молящейся толпой, пылало несколько паникадил, теплились сотни свечей и в подсвечниках перед черными провалами раззолоченных икон мигали десятки лампад, протянувшихся гирляндой разноцветных огоньков по карнизу алтаря.
В самом алтаре, также залитом торжественным светом, вокруг престола стояла толпа попов и дьяконов в блестящих парчовых ризах, с зажженными свечами в руках. Они окружали чернобородого настоятеля монастыря — в белой ризе, с митрой на голове. Такая же толпа попов, дьяконов и мальчиков в белых стихарях окружала кафедру, стоящую в храме неподалеку от амвона. Тут, на раззолоченном кресле, сидел бородатый архиерей — из города. Он так же пышно был разодет в парчу, и голова его была украшена золотой митрой, игравшей отблесками драгоценных камней.
