Евгений Дубровин - В ожидании козы
Я долго стоял, прислушиваясь, пока не услышал, что ожидал услышать – тарахтение полуторки.
«Ишь, хотел подлизаться…»
Отношения с Вадом у нас совсем испортились. Брат не хотел ни делать кизяки, ни рвать траву, ни копать огород. Этот фанатик считал, что я предал «Братьев свободы», и решил мне мстить. Фантазия его была неистощима. Он сыпал мне в пищу пригоршнями соль, сжигал под кроватью солому, опрокидывал на меня холодную воду, грубил.
Мне все это здорово надоело, но я сдерживал себя. Моя мягкая тактика еще больше злила брата.
Я сдержал себя даже тогда, когда он с фанатичными выкриками сжег на костре мою единственную фотографию.
Я сдержал себя и в другом, более серьезном случае, когда он сжег книгу писателя Александра Дюма «Три мушкетера», выменянную мною в Нижнеозерске за настоящее сиденье с подбитого танка, который я первым обнаружил в лесу.
Он сжег книгу писателя Дюма, нагло, прямо на моих глазах, полив ее керосином, а потом раскидал по двору палкой обгорелые куски. Он ожидал, что я кинусь на него и буду терзать, как бульдог куропатку, а он будет стоять, скрестив руки на груди, с улыбкой на устах, но я, скрипнув зубами, прошел мимо, словно это горела не книга писателя Александра Дюма, за одно прочтение которой многие согласны были отдать трофейный тесак или еще что.
– Эй! – закричал вслед Вад. – Смотри! Сжег твоего Дюму!
Я достал платок, высморкался и небрежно засвистел.
Праздник сожжения был испорчен. Вад бросил палку и пошел вслед за мной.
– Я все сожгу, – грозил он. – И книги, и тетради, даже твои штаны. Я думал, что ты хороший человек, а ты Диктатор. Зачем ты прогнал дядю Авеса? Мне не с кем играть. Тебя подкупил Он. Я знаю, ты ждешь Его. Я слышал, ты проболтался во сне. Ты стал девчатником. Я ненавижу тебя!
Вад поднял камень и швырнул мне в спину. Я второй раз достал платок, второй раз высморкался и второй раз засвистел.
– Бей меня! Почему ты не бьешь? – крикнул Вад. – Я сжег Дюму!
Я ускорил шаг, продолжая свистеть.
– Ну хорошо! Я устрою тебе сеанс! – сказал мрачно Вад и повернул назад.
Вечером, возвратившись с работы, я принял все меры предосторожности против покушения. Прежде чем войти в дом, я привязал веревку к ручке двери, спрятался за угол и дернул. Дверь распахнулась. Ничего не произошло. Я вошел в сени.
– Вад! – крикнул я. – Брось свои штучки! Хуже будет!
Я надел на голову ведро, защитил грудь цинковым корытом и вдвинулся в комнату. В комнате никого не было.
Неужели Вад отмочил номер – удрал в Нижнеозерск? Вещи вроде бы все на месте. Я снял с головы ведро и опустил корыто. Это была ошибка. В то же мгновение острая боль пронзила мое правое плечо. В нем дрожала и раскачивалась камышовая стрела. Я усмехнулся, выдернул стрелу и бросил ее в угол. Теплая струйка крови потекла вниз.
В тумане скрылась милая Одесса, —
запел я.
Из темного зева печи вылетела вторая стрела и закачалась в моей груди.
Золотые огоньки,
продолжал я, выдергивая стрелу.
– Шут гадов! – крикнул Вад, и выпустил третью стрелу. Третья стрела вонзилась мне в голень.
Не грустите, ненаглядные невесты…
В сине море вышли моряки…
Вад вылез из печки. В его руках были лук и пачка стрел.
– Я тебя прикончу, – сказал он.
– Валяй.
– Нет. Я тебе сделаю хуже. Я выбью тебе глаз.
Вад поднял лук. Я не пошевелился. Вад отбросил лук. Лицо его задрожало.
– Я ненавижу тебя! – закричал он. – Слышишь, предатель! Ты гадючий предатель! Ты продал меня и дядю Авеса! Ты за это поплатишься!
– Прекрати истерику, – спокойно сказал я. – Ты не сопливая девчонка. Будь мужчиной. Пора быть мужчиной. У тебя слишком затянулось детство. Так называемая инфантильность.
Потом я много думал об этом нашем разговоре. Наверно, зря я тогда сказал про инфантильность. Вад вообще не любил иностранных слов, а этого он наверняка не знал и вполне возможно, что принял за страшное оскорбление. Вполне может быть, что не скажи я про инфантильность, ничего бы и не было. Но я сказал про инфантильность. Вад посмотрел на меня ненавидящим взглядом, закусил губу и выбежал из комнаты.
Я промыл свои раны водой, залил йодом, потом убрал на место ведро и корыто, а Вада все не было. Я все-таки волновался, с него станется удрать в Нижнеозерск, и поэтому подавил свою гордость и отправился на поиски брата.
Во дворе Вада не было. Я осмотрел все закоулки. И вдруг из палисадника донесся стон. Я бросился туда. Вад лежал в траве, уткнувшись лицом в землю. Его тело было неестественно изогнуто. Я схватил голову брата и повернул лицом к себе. Лицо у Вада было как стена.
– Что с тобой?.. Кто это тебя?.. Вад, ты слышишь?
Вад чуть шевельнул синими губами:
– Сам… спрыгнул с дома… Теперь уж тебе не выкрутиться… Теперь тебе здорово влетит от Него… Не помогут ни кизяки, ни волы… Ишь… хотел подлизаться…
Брат закрыл глаза и улыбнулся бледной кривой улыбкой…
Было уже утро, когда я с моряками вернулся в Утиное. Мы не доехали до больницы. Вад умер на полпути и мы привезли его назад…
На крыльце, придавленное камнем, лежало письмо.
В.-Синюцкий район,село УтиноеВиктору Анатольевичу Бородину(сыну кузнеца, что встал на постой в крайней хате)в собственные руки.На обратной стороне был неумело нарисован летящий голубь с письмом в клюве, под которым стояло: «Лети быстрей к моим деточкам»
Я осторожно отклеил марку и развернул треугольник из синей плотной бумаги.
«Дорогие мои сыночки!
Как вы там без нас? Не голодаете? Все думаю о вас каждую минуту. Молоко в рот не идет, когда вы там сидите голодные, на одной каше.
Козу мы купили очень хорошую, – ласковая, со звездочкой и молока дает много, а ест совсем мало. По дороге делаю сыр из творога… Очень вкусный. Принесем домой много сыру.
Сейчас мы идем днем и ночью, так хочется увидеть вас. Отец и то соскучился. Хмурится, ворчит на вас, какие вы проказники, а сам молоко совсем не пьет, чтобы вам больше сыру досталось. Места здесь глухие, идти очень страшно. Овраги одни, деревень совсем мало и люди встречаются редко. Я уж отцу говорю, давай ночью не идти, а он больно уж спешит. Очень бы нам Рекс пригодился, но пусть лучше вас охраняет. Не злите его и не забывайте подливать в миску водички.
Дорогие мои сыночки! Осталось уже совсем немножко. Скоро обниму вас и напою молочком. Смотрите, ведите себя хорошо, а самое главное – не уходите далеко от дома, вы такие еще маленькие.
Сейчас сижу, пишу вам письмо на почте, а отец стоит рядом и торопит. Обнимаю вас крепко, дорогие мои, не голодайте, одевайтесь потеплее, дни уже стали прохладные».
Я стоял на пороге пустого и холодного дома и читал письмо. Утреннее солнце грело мою влажную после ночного дождя фуфайку, и она тревожно пахла мокрой соломой.
Дорога была пуста до самого горизонта, но в каждый момент там могли показаться родители с бегущей сзади козой. И мне придется отчитаться за все. Я тогда еще не знал, что мои родители никогда не придут и мне не перед кем отвечать.
Я ждал их всю осень и зиму, а потом еще года два ходил по тем деревням, куда они ездили за козой, но так ничего и не узнал. Люди говорили, что тогда много было пришлого народу: шли в родные места или искали лучшего края, и многие пропадали бесследно. Такое уж тогда было время. После миллионов смертей дешево ценилась простая человеческая жизнь.
– С козой шли? – спрашивала какая-нибудь старушка. – Убили небось, Могли… тогда могли за козу…
* * *С тех пор прошло немало лет. У меня самого уже сын, который скоро пойдет в школу. Все реже снятся родители, и я уже почти не помню их лиц. Полные приключений годы детства кажутся теперь прочитанными в какой-то книге. Лишь осталось от всего этого тревожное чувство перед пустынной дорогой. Так и чудится, что вдали покажутся двое с козой, и мне придется держать ответ за все, что делал не так…
1968 г.
