Мария Красавицкая - Если ты назвался смелым
Я лежала, задавала сама себе вопросы и не могла на них ответить. Папа зажег настольную лампочку, окликнул меня:
— Рута! Не проспи!
Я села и первое, что увидела, было совсем готовое, отутюженное платье, переброшенное через спинку стула возле моего дивана. Вот так клала и мама подарки-сюрпризы.
— Когда же она успела? — изумилась я.
— Только что ушла,— ответил папа.— Всю ночь шила.
Бедная Тоня! Я бы ни за что не смогла не спать целую ночь!
На платье белел листок бумаги. «Рута! — прочла я на нем.— Если что-нибудь не так, позвони. Я исправлю. Тоня».
Я сложила листок и спрятала его в карман. Скайдрите и тетя Анна охали и ахали, когда я появилась на кухне в новом платье.
— Прелесть какая! И как быстро!
— Тоня — художник-модельер!—довела я до их сведения. Я уже гордилась Тоней, как гордятся кем-то очень близким.
На перемене из учительской позвонила Тоне. Трубку сняла она сама: я сразу узнала ее по голосу.
— Это я, Рута,— сказала я и замолчала. Молчала и Тоня. Я слышала, как она тихонько вздохнула.
— Тоня, спасибо! — излишне громко закричала я.— Все очень хорошо.
— Ну, я рада,— ответила Тоня, но радости в ее голосе не чувствовалось. Скорее, наоборот.
— Тоня… Ты придешь сегодня? — спросила я и тут же поправилась: — Вы придете?..
— Ничего,— Тоня тихонько рассмеялась.— Мне будет приятней, если ты будешь говорить мне «ты»,— она чуточку помедлила и закончила просто: — Я приду, если ты хочешь.
— Конечно, конечно, хочу!
Третий — лишний
Когда папа поправился, Тоня перестала у нас бывать. И без нее стало скучно, неуютно. — Почему Тоня не приходит? — спросила я в один из длинных, тоскливых вечеров: за окном тоненько завывал в проводах ветер.
Я сидела на диване с книжкой, но мне не читалось. Папа, склонившись над чертежной доской, то наносил на лист ватмана едва заметные линии, то осторожным, коротким движением резинки снимал их.
Мой вопрос застал его врасплох. Папа положил карандаш, резинку и, скрестив руки на груди, долго молча ходил по комнате. Остановился возле меня, собрал, приподнял, будто взвесил, мои косы — он любит так делать, и я знаю, что это от нежности.
— Надо решать… Как-то надо решать…— медленно, задумчиво заговорил он.— Тоня живет в общежитии. У нас одна комната. Как быть?
Он сказал так, будто не он, а я хозяйка комнаты. Той самой комнаты, в которой теперь без Тони стало скучно и неуютно.
— Разве нам будет тесно? — спросила я.
— Не тесно.— Папа подсел ко мне на диван.— Не будет ли тебе от этого плохо?
— А тебе?
— Мне? — Папа рассмеялся.— Мне будет хорошо, если… если будет хорошо вам обеим.
И вот Тоня с нами. Нам всем хорошо. Только… Только я все чаще думаю, не мешаю ли я им.
Первый раз эта мысль пришла мне в голову вечером, когда я вернулась с катка. Подходила к дому, взглянула на наше окно. В нем было темно. Я подумала, что папы и Тони нет дома.
Но они были дома. Сидели на диване, без света, тихонько о чем-то разговаривали.
— А мы сумерничаем,— будто оправдываясь, сказал папа, когда я вошла.— Иди к нам. Так очень уютно.
Я подсела к ним. Папа положил мне руку на плечо. Вторая лежала на плече у Тони. Мы молчали.
Вот тогда я и подумала: «Без меня они не молчали. Я помешала им, перебила. При мне им не о чем говорить».
— А я билеты взяла на концерт,— вспомнила вдруг Тоня.— Ты любишь симфоническую музыку, Рута?
— Конечно, любит. Раньше мы часто ходили…
И папа и Тоня изо всех сил старались, чтоб и мне захотелось посумерничать. Но я думала об одном: вдвоем им было лучше. Потом Тоня спохватилась, что мне надо делать уроки, что я, наверно, проголодалась. Она вскочила, зажгла свет и убежала на кухню. И папа ушел за нею следом, хотя раньше он терпеть не мог бывать на кухне.
Я взялась за уроки. Но, прислушиваясь к их оживленным голосам, думала, что даже там, на кухне, вдвоем им лучше, чем здесь, когда нас трое.
Лишней я себя почувствовала и на концерте. Наверно, я не очень понимаю музыку. Вместо того, чтобы слушать ее, я люблю наблюдать за соседями.
Вот мой сосед справа. Совсем седой старик. Закрыв глаза, чуть-чуть качает он головой в такт музыке. О чем он думает? Почему один? И почему вдруг вот теперь, когда так нежно, едва слышно поют скрипки, он облокотился на ручку кресла, прикрыл глаза рукой? С какими воспоминаниями связано у него это место?
А папа и Тоня? О чем им говорит музыка?
Они сидели, немножко повернувшись друг к другу. То и дело встречались глазами. Иногда папа пожимал Тонин локоть, и она движением ресниц отвечала ему: «Да, да, я помню! Я чувствую то же, что и ты».
В антракте они вспоминали лето и концерт на открытой эстраде.
— Помнишь, как осыпались лепестки с жасмина?— спросил папа.— Мы сидели у самой живой изгороди…
— Да. И ты сорвал мне маленькую, вот такую веточку — всего в два цветка. Как от них пахло!
— А от листьев пахло свежим огурцом…
— И нам страшно захотелось есть…
Они вспоминали свое, навеянное музыкой. Мне она ни о чем не говорила.
Тоня первая заметила мое молчание.
— Пойдемте на той неделе в оперу,— оборвав воспоминания, предложила она.— Рута, ты любишь «Демона»?[2]
— Люблю.
— Какая ария тебе больше всех нравится?
— «Не плачь, дитя, не плачь напрасно…»
Они многозначительно переглянулись и оба опустили глаза. Они не так меня поняли. Они подумали, что я вспомнила маму. А я ни о чем не вспоминала в ту минуту, когда отвечала. Просто я в самом деле очень люблю эту арию. Я любила ее всегда.
Все второе отделение папа сидел очень прямой. Глядел перед собой, на оркестр. И иногда, как тот седой мой сосед справа, прикрывал глаза и покачивал головой. Он думал о маме. Наверно, упрекал себя, что так скоро забыл ее.
Грустная тень лежала на лице Тони.
Не будь меня, они помнили бы только о том вечере, когда начиналась их любовь, когда беззвучно слетали с кустов жасмина белые лепестки.
Разве они виноваты, что мама умерла? Разве это плохо, что папа снова начал напевать во время работы?
«Как же мне быть?»— думала я. И оркестр тоже спрашивал: «Да, как же быть?» — и шумно, горестно вздыхал: «Не знаю, Рута, не знаю…»
Конечно, можно больше не ходить вместе ни на концерты, ни в театр. Но тогда папа, вспоминая, что я одна сижу дома, все равно будет упрекать себя. И Тоня тоже.
С тех пор, как Тоня поселилась у нас, я после уроков опрометью летела домой. Дома, с ними, мне хорошо. Но хорошо ли им со мною? Конечно же, вдвоем им лучше.
А выпускной класс не шутка. Мне надо много заниматься. Почти все вечера я сижу дома за уроками. И они никогда не бывают вдвоем.
Так как же быть?
Еще о призвании
Мы, выпускники, часто обсуждали, куда идти учиться дальше. Мальчишки, те давно решили, кто куда пойдет. А я все никак не могла понять, что мне нравится, кем я хочу стать. Допустим, врачом. Очень благородная профессия. Но от вида крови у меня сжимается сердце. Агрономом? Но я даже на подоконнике ни одного цветочка не вырастила. Химиком? Модная профессия. Но я терпеть не могу, не понимаю я химию.
Не я одна была такой «неопределившейся». И почему-то все мы решили поступать на литературный факультет.
А пока что я пристрастилась шить. Тоня привезла свою машину со странным названием «Тикка»[3]. Машина была кремовая, с никелированными деталями. Шила удивительно легко, совсем беззвучно.
С помощью Тони я сшила себе блузку. Она-то и заставила меня задуматься: а правильно ли я делаю, что собираюсь поступать на литературный?
Вот как это получилось.
Пришла из школы. Папа и Тоня на работе. Решила закончить блузку — прометать петли. Понадобился сантиметр.
Швейные принадлежности хранятся у Тони в чемоданчике. Я раскрыла его. Сверху лежала голубая пушистая фланель. Развернула ее и ахнула: Тоня шила малюсенькие вещи — чепчики, рубашечки…
Я бережно сложила шитье, убрала чемоданчик. Села на диван и как-то совсем по-другому, чем раньше, оглядела нашу комнату.
Кровать, мой диван, шкаф, стол, этажерка, Тонина машина… А куда поставить кроватку? Папа как-то сказал, что подал заявление на квартиру.
— Дадут, но не так скоро. Скоро не обещали,— вздохнул он тогда.
— Ну, ничего…— Тоня тоже вздохнула.
Вот почему они вздыхали! Теперь я припоминала подробности разговора о новой квартире.
— Не успевают строить,— говорил папа, словно оправдывался.— Кадров, наверно, строительных не хватает.
Много строек у нас в Риге. И на каждом ограждающем стройку заборе, припомнила я, висит выцветшая доска с размытыми огромными, взывающими словами: «Требуются!»
Так для чего же мне становиться литератором? Ведь даже тетя Анна как-то сказала нам со Скайдрите:
— Дался вам этот литературный! Окончите и насидитесь, чего доброго, без работы.
