Эдуард Русаков - Театральный бинокль.
— Интересно — когда? — притворяясь не очень взволнованным, спросил я. — В будущей пятилетке?
— В ближайшие дни, — усмехнулся главный врач.
— Неужто выделили, наконец, нашей больнице?
— Нет, тут особая ситуация...
— То есть? — насторожился я.
— Да не волнуйтесь, все по закону, — продолжал он косноязычно тянуть резину нечаянной радости. — Хотя, конечно, с горздравом и прочими все будет согласовано... Я знаю, вы стоите в очереди при горздраве... но это может длиться сто лет.
— Не очень смешно, — сказал я дрожащим голосом. — В таком случае, о какой квартире идет речь?
— А вы не помните Котикова? — спросил главный врач. — Ну, того, который два года назад ушел от нас в диспансер...
— Ну и что?
— Так ведь Котиков точно так же получил тогда свою квартиру. Ему, правда, пришлось самому посуетиться. Никто ему особенно не помогал — он сам все проворачивал.
— Что проворачивал-то?
— Так вы забыли? Старушку слабоумную в дом инвалидов, а Котиков — в ее квартиру. Все по закону, никаких нарушений.
— Ну, а я? Тоже, что ли, такой вариант?
— Еще лучше! — воскликнул Антон Трофимыч. — Вам только рот раскрыть — и проглотить. Все готово, разжевано... Бабушка осмотрена комиссионно, в диспансере, в ближайшие дни будет стационирована в нашу больницу.
— Только не в наше отделение! — быстро перебил я. — А то вдруг заведующий даст ее мне на курацию...
(Сам-то я — давно уж не заведующий).
Главный врач усмехнулся, прищурился.
— Не волнуйтесь. Не в ваше. Через некоторое время будут готовы документы в дом инвалидов, а вы за этот период легко успеете оформить свои бумажные дела. Я помогу. Предварительное согласие исполкома уже имеется. Я напишу соответствующее ходатайство от имени больничной администрации. Подпишут и предместкома, и секретарь парторганизации... Все будет о’кей, дорогой Валентин Петрович.
— Постойте, постойте! — перебил я снова. — А как же родственники? У нее разве нет никаких родственников? Я, предположим, вселюсь, а потом возникнет какой-нибудь, предположим, племянник и скажет...
— Чушь. Никто ничего не скажет.
— Значит — нету родственников?
— У нее есть дочь.
— Вот видите! Дочь предъявит претензии...
— Дочь сама хочет, чтобы кто-нибудь занял эту квартиру. Ясно?
— Нет, не ясно... — пробормотал я. — Что-то давно не встречал я таких благородных родственников, которые могли бы отказаться от квартиры... Кстати, двухкомнатная?
— Да. Двухкомнатная. Третий этаж. Комнаты раздельные, балкон, телефон, ванная и туалет отдельно. Годится?
Вторая волна — чуть поменьше, но так же пьянящая, хлестнула меня и заставила покачнуться.
— Так почему же... — мой голос охрип. — Почему ж эта самая дочь — не хочет сама?..
— Почему, почему. У нее своя квартира отличная.
— Ну, объединились бы с матерью, разменялись бы... мало ли как люди делают. Расширились бы.
— Ей так нельзя, — строго сказал главный врач. — Она из этических соображений не хочет.
— Ага, — кивнул я. — Она не хочет, а мне, значит, можно? Для меня этические соображения — роскошь?
Господи, что я болтаю?.. Зачем?!
Антон Трофимыч нахмурился.
— Валентин Петрович, я вас не понимаю, — сказал он как можно суше. — Вам нужна квартира — или не нужна?
— Нужна.
— Так о чем разговор? Не все ли вам равно — почему дочь не хочет жить с матерью?
— А все-таки — почему?
— Потому что мать — душевнобольная! Потому что она компрометирует свою дочь! Пишет во все инстанции жалобы, заявления... обливает ее грязью, клевещет на нее.
— Привлекли бы — за клевету, — нелепо посоветовал я. — Вызвали бы разок-другой.
— Эх, Валентин Петрович, — и он посмотрел на меня так, будто я был родным и не менее слабоумным братом той старухи. — Мы же с вами — психиатры...
«Мы с вами», — это он хорошо сказал. Круговая порука. Цеховая солидарность.
— Ее много раз вызывали, беседовали — все бесполезно, — продолжал он. — У бабки, вероятно, пунктик — попортить жизнь своей дочери. Именно поэтому — понимаете? — именно поэтому дочь и не хочет пользоваться пустующей квартирой.
— Пока еще не пустующей, — перебил я.
Господи, что я такое говорю? Зачем я вставляю дурацкие реплики? Мне ж надо зубами и когтями хвататься за эту квартиру!.. А мать с дочкой — пусть сами разбираются. Какое мое собачье дело?
— Завтра старуха будет у нас, — сказал Антон Трофимыч. — Сегодня же вы должны подать соответствующее заявление. Сами сообразите, как написать. Ну, а ходатайство от администрации я уже...
— Ой, как быстро, — почему-то испугался я, — прямо так сразу?.. Дайте денек-другой, а?
Антон Трофимыч вздохнул и прикрыл глаза. Тяжелые руки плотника шевельнулись — левая рука погладила правую, словно успокаивала: не волнуйся, мол, лапа, не нервничай. И правая рука успокоилась, расслабилась. Открылись усталые, но терпеливые глаза начальника.
— Не нравится мне ваша реакция, — бесстрастно произнес Антон Трофимыч. — Если честно — я почти жалею, что обратился к вам... Ведь так много нуждающихся! Взять хотя бы Семена Семеныча — да он бы за такую возможность...
— Я знаю, знаю, — быстро согласился я. — Любой на моем, месте... — и я зачем-то подмигнул. — Да разве ж я отказываюсь?! Что вы, дорогой Антон Трофимыч!.. да это я от волнения всякие глупости говорю... это я просто волнуюсь... я рад! я так рад!.. Столько лет теснимся в одной комнате, сил нет... а жена-то, Люська-то, как будет рада!..
— Ну, вот и чудесно, — улыбнулся главный врач. — Не надо мудрить — и все будет чудесно.
— Разумеется, Антон Трофимыч!.. Мне можно идти?
— Идите. Хотя, минуточку. Услуга за услугу... Я насторожился.
— Да не напрягайтесь вы так, — почти брезгливо сморщился главный врач. — Ничего мне от вас не надо. Не думайте...
— Я и не думал! — воскликнул я быстро. — Честное слово — ничего такого я и не думал даже...
— Ох, тяжелый вы человек, Валентин Петрович.
— Извините, Антон Трофимыч, я не хотел.
— Ну, ладно. Мне от вас вот что нужно... в ближайшие дни будет торжественно отмечаться четырехсотлетие нашего города...
— Я знаю!
— Не перебивайте, черт бы вас побрал! — рявкнул он и стукнул кулаком по столу. — Не смейте, меня перебивать... ясно?
— Так точно, — ответил я по-солдатски. Он сморщился, как от зубной боли.
— От вас требуется составить текст популярной лекции на тему: «История психиатрической службы в Кырске за четыреста лет». Задание понятно?
— Так точно!
Бог мой, зачем я кривляюсь?
— Валентин Петрович, а ведь вы не мальчик, — сказал укоризненно главный врач. — Зачем же вы так себя ведете?
— Простите, Антон Трофимыч. Это все от волнения. Такой, понимаете, сюрприз... Мне можно идти?
— Да. Текст доклада...
— Лекция?
— Текст д о к л а д а мне нужен послезавтра, утром, в восемь тридцать. До свидания.
О, небеса! О, боги! Казните меня, небесные стихии, разбей меня, гром и молния, залей меня, раскаленная лава, поглоти меня, разверзшаяся земля... убейте меня, уничтожьте. Каждый день, многократно, много дней, много лет я безропотно должен терпеть позорное унижение. Человек, который выпил когда-то тайком казенную водку, — теперь мой начальник и благодетель, и я ему должен пятки лизать...
А мне не хочется!
Ничего, скушаешь... проглотишь.
Ну, ладно, сейчас ты один в ординаторской, другие врачи на обходе, ты один и не перед кем кривляться. Так отбрось же посторонние, второстепенные соображения, плюнь на детали и нюансы, радуйся главному: тебе дают квартиру! Понял? Радуйся. Радуйся. Радуйся, гад! Скотина, трепач, неудачник — радуйся!
Я радуюсь, радуюсь.
Врешь. Ты не радуешься. Кто так радуется? Радуйся!
Я радуюсь... вот сейчас, сейчас — нахлынет третья волна, девятый вал восторга — и собьет меня с ног, и я захлебнусь от соленого счастья...
«Я, ты, он, она. Вместе — целая страна. Вместе — дружная семья!..»
— Выключи, — приказал я. — Дело есть. Разговор имеется.
Мой голос очень строг. Все правильно: на работе — раб, а дома — деспот.
Выключила. Скорбное лицо. Скорбит по брату моему. Исполняет мои душевные обязанности.
«Вместе — дружная семья...» Смешно. Как будто семья — это синоним единства, дружбы, мира...
— Сашка так и не нашелся, — сказала жена. — Надя прибегала, плакала. Нигде — ни следа, ни намека. А вдруг его убили?
Я пожал плечами.
— Господи, какой ты холодный, — прошептала жена. — Какой ты равнодушный... даже страшно иногда становится.
— Это неправда, — мягко возразил я. — Вовсе я не равнодушный. Но я ненавижу пустые разговоры. Давай лучше о деле поговорим.
— О каком деле? — воскликнула Люся. — Какое может быть дело?! Твой родной брат исчез... а может, погиб?.. А ты собираешься говорить о каком-то деле?..
— Пожалуйста, могу и не говорить, — и я встал с продавленной диван-кровати. — Пусти. Дай пройти. В этой конуре может жить только собака. Одна, без щенят. Жучка. Человек здесь жить не может. Три человека здесь жить не могут никак. Это банка для шпрот. Мы — шпроты. Скумбрия в собственном соку. Так тесно, что даже гимнастикой по утрам нельзя заниматься, — обязательно сунешь кому-нибудь в нос...
