Константин Ваншенкин - Рассказ о потерянном фотоальбоме
Затаившись, часами, да что часами – сутками! – лежать у опушки, вблизи строго охраняемой магистрали, наблюдать, замечать, прикидывать, считать гремящие на восток эшелоны. И вдруг, выбрав момент, решительно, рисково выброситься к полотну, заложить взрывчатку, поставить заряд и, откатившись, выждав, с замиранием сердца запалить шнур или включить «машинку» и своими глазами увидеть – сначала неестественной яркости вспышку, вздыбившиеся фермы моста, пошедшие с откоса, еще соединенные, давящие друг друга вагоны и сразу же своими ушами услышать дробную гулкую очередь взрывов.
Ради одного этого стоило жить на земле.
Фронт прокатился страшной волной, все более удаляясь, и наконец затих на востоке. Что там сейчас?
И вдруг снова – пальба и взрывы.
Партизаны… Не успевшие уйти с нашими частями или – реже – специально оставленные в тылу врага местные жители, знающие здесь каждую тропку и кустик. Люди самых разных возрастов, не пожелавшие просто ждать и надеяться. Попавшие в окружение, не сумевшие вырваться из железного кольца разрозненные стойкие подразделения или отдельные бойцы и командиры, уже пропавшие без вести для своих семей и военкоматов, но не пропавшие для России, – кадровики из приграничных округов. Они прошли сквозь огонь первых недель и представляли собой все более грозную силу.
Не к ним ли, своим землякам, воззвал А. Твардовский – воистину народный поэт!
…Эй, родная, Смоленская,
Сторона деревенская,
Эй, веселый народ,
Бей!
Наша берет!
Зоя…
Эта высокая девушка была москвичкой, школьницей, комсомолкой. Ей было восемнадцать лет. В октябре сорок первого она добровольно попросилась на фронт, который был рядом.
Под именем «Таня» ее переправили в тыл врага.
Ей не суждено было сделать многое.
Но ей суждено было стать символом. Символом верности, стойкости, готовности отдать жизнь за Родину.
Символом молодости, твердо принявшей страдания и мученическую смерть.
О ней сложены стихи и поэмы, книги и песни.
Она принадлежит к чистому и бескорыстному поколению, стойко встретившему войну и беду.
Ее образ поражает прежде всего глубокой серьезностью, внутренней силой убежденности. Она словно старше всех нас.
Им недостаточно было расстрелять, они вешали. Согнали людей – в воспитательных целях, чтобы неповадно было, чтобы запомнили.
Люди и запомнили.
Посмотрите на предыдущий снимок. Они ведут Зою к месту казни. Идут – кто как, руки в карманах, это не строй, это банда. Взгляните на ухмыляющуюся довольную рожу в левом углу. А по бокам два палача, они не прячут лиц, как было принято когда-то у представителей этой профессии. Они не стыдятся того, что их можно будет узнать. Настигло ли их возмездие?
Виселица и эшафот сработаны по-немецки аккуратно. И стул приготовлен. А вот вид солдатской толпы бравым не назовешь. Они ежатся, топчутся, замерзли.
И с ужасом смотрят согнанные бабы и ребятишки, смотрят, чтобы запомнить навсегда.
А Зоя повернула голову и тоже смотрит – то ли с презрением на своего мучителя, то ли за его плечо – на белый простор, на далекий лес под хмурым зимним небом.
Отвратителен вид этих двух палачей из тыловой команды, их деловитость и самодовольство. У одного уже отморожены уши, и он прикрыл их круглыми наушниками. А другой ничего, притерпелся. Но все-таки зябко. Ничего, скоро они согреются в тепле, обменяются впечатлениями, хохоча, выпьют шнапса.
Они еще верят, что скоро будут заняты по специальности не в этой черной деревушке, а в огромной теплой Москве. Там их ожидает много работы.
Они еще не знают, что скоро покатятся по этим зимним просторам, но не к Москве, а назад, страшась оказаться в «котле», теряя технику, падая и вмерзая в снежный наст.
Они этого еще не знают. Они заняты своим делом. Они казнят поджигательницу. Они не знают и того, что стоят сейчас возле ее бессмертия.
Московская битва
Осенняя Москва сорок первого года. Пестрая листва Тверского бульвара, задумчивый Пушкин. И опускаемые на дневное время, неуклюжие на земле, аэростаты воздушного заграждения. Оклеенные крест-накрест наивными бумажными полосками оконные стекла, зашитые тесом, заложенные мешками с песком витрины магазинов. Осенние рощи, нарисованные на крышах заводских цехов и складов. Маскировка. А с наступлением темноты – светомаскировка, полный мрак, нарушаемый лишь всплывающими со дна голубыми столбами прожекторного света, беглыми вспышками зениток да по временам зловещим дрожащим заревом.
Стальные «ежи» и надолбы у окраин. Строгий вид патрулей.
С каждым днем Москва все более становилась прифронтовым городом.
Воздушные тревоги учащались, все большей становилась их продолжительность.
Гордость предвоенной столицы, предвоенной страны – Московский метрополитен стал огромным и надежным бомбоубежищем.
Но спросите у этих людей: и сюда, на глубину, заставляя сжиматься сердце, доносились порой глухие, далекие, но явственно тяжелые удары. Что там сейчас?
Эти люди пришли сюда основательно, на всю ночь, до первого света, до свежего утреннего голоса диктора: «Граждане! Опасность воздушного нападения миновала. Отбой!…»
Заметьте: здесь почти нет мужчин, только женщины и маленькие дети. Мужчины и мальчишки Москвы – там, наверху, наедине с тревожным осенним небом.
И еще заметьте: это станция метро «Маяковская». Именно здесь состоялось вскоре торжественное заседание, посвященное XXIV годовщине Октября.
Было сделано все, чтобы удержать Москву. Все беззаветные защитники ее, вся суровая страна твердо верили, что мы не отдадим свой главный город. Каждый был готов умереть за Москву, сердцем прикрыть столицу.
Но вот теперь, через много лет, я думаю, а что было бы, если бы враг все же вошел в город? Ведь его полчища стояли у самых ворот. Ведь его танки вырывались к самым Химкам. Конечно, мы бы не сдали Москву – каждый дом, каждый камень, каждое окно несли бы смерть врагу. Но если бы он все же ворвался в город?
Можно с уверенностью сказать: даже это не решило бы, да и не могло решить исхода войны в пользу фашистской Германии.
В русской истории бывали случаи, когда неприятель занимал нашу первопрестольную столицу. Последствия достаточно широко известны.
Нет, даже это не сломило бы нас.
Но мы защитили нашу Москву. Но мы отстояли нашу столицу.
Строительство оборонительных рубежей перед Москвой, на различных к ней подступах. То, что в народе называлось – «окопы», – Где твой-то?
– На окопах.
Женщины и молодежь – из деревень, из школ, из институтов, – сколько кубов тяжелой земли выбросили их штыковые и совковые лопаты!
И все вдали от дома, в тревоге, в холоде, впроголодь.
Сооружение оторванных друг от друга укрепрайонов, рубежей, «линий», уверенность в их надежности и целесообразности – может быть, это еще оставалось от других войн и военных кампаний.
Помогли они приостановить врага, или танковые лавины Гудериана обтекли их и оставили бесполезно осыпаться у себя за спиной, все равно это была великая школа, и столько во всем этом было героизма, энтузиазма, надежды, веры, беззаветности!
Продолжаются спектакли в театрах Москвы. На улицах тьма, в любой миг действие может прерваться сигналом воздушной тревоги. Но звучит музыка, но публика ходит.
А снаружи прямо напротив колоннады Большого театра выставлен низвергнутый фашистский бомбардировщик «Юнкерс-88». Зрителям, заполнившим зал, и самим балеринам это прибавляет настроения.
Ноябрьский парад сорок первого года. Исторический парад. Отзвук этой поступи отозвался по всей стране. По всему миру. Мы не отказались от парада. Значит, мы сильны. Значит, Москва сильна. Он породил гордость в душе народа. Ведь мы любили наши парады. Цокот копыт – на всю страну. Это Ворошилов выезжает из Спасских ворот. Под ним конь темной масти, обязательно в белых «чулках»… Это было еще совсем недавно, но до этого дня было теперь необыкновенно далеко.
Ранняя зима. Ветер. Холодно. Опушенные ели. Снег на брусчатке. Четкий, строгий, но походный строй парада. Как просто и как символично: прямо с Красной площади – в бой!
Началось то, о чем мечтали с первых дней войны, чего ждали, во что верили. Верили, отходя на восток, вырываясь из окружений, оставляя один за другим населенные пункты, теряя дорогих товарищей. Верили, получая или перестав получать с фронта бесценные треугольнички писем, сутками, неделями не выключая радио в надежде услышать именно это известие.
Началось и развивалось наше наступление.
Это было поистине зимнее наступление. Под забитыми снегом лапами елей и сосен, на слепящих глаза белых просторах России, в маскировочных халатах, по глубоким, пушистым, рыхлым или схваченным жестким настом снегам…
Это наступление запомнилось миру, а более всего тем, кто когда-нибудь лежал, окопавшись в снегу, кто безотказно поднимался под огнем в рост и, забрав под ремень полы шинели, проваливаясь по пояс, рвался вперед по белой целине, хватая морозный воздух раскрытым ртом, трудно дыша и привычно хрипя свое и общее: «Ура-а!…»
