Глеб Горышин - Понял
— А я тридцать четыре года в одной организации, — сказал технарь — Усы.
— От я и говорю, теперь меня туда не заманишь. Это утром бежать, перед табельщицей выпендриваться. Правда, мне ничего такого за опоздания не было — люди свои. Только что с меня хватит, поял. А то еще под суд отдавали за опоздание…
— И правильно делали, — заволновался Петрович. Как только заходит речь о чем-нибудь таком, государственном, он тотчас и заволнуется. Уж как себя бережет от движений и от волнений, а не стерпеть. Будто слышит старый солдат трубу — и кидается в бой. Ему разрешили ходить, он ходит, встает и идет, неся свой инфаркт как иконостас орденов на груди. — Надо было людей к порядку призвать!
Заглянул к нам из коридора больной по фамилии Лифшиц. К нам часто заходят — послушать Петю. Не в каждой палате такой артист. И безногий станет в дверях, повесит плечи на костыли, послушает, пошевелит скулами, ничего не скажет, зацокает прочь.
— Я токарем работал, когда этот закон ввели, — встревает в спор Лифшиц. — Помню, бежал, опаздывал…
— Ага, вот опаздывал, — вздымает очки на лоб старик с усами. Звук его голоса металлический, как у кассового аппарата. — А я не опаздывал. За пятнадцать минут приходил. И Петрович не опаздывал…
— Да я-то что, — разводит руками Лифшиц, — я мальчишка был. Добежал. А в первые две недели, как этот закон ввели, сколько хороших людей пропадало. По тридцать лет отработали, за две минуты шли под суд…
— Зато был порядок.
Разгорается спор — беспощадный, поистине самоедский, бессмысленный больничный спор, трепыхание нервов, изношенных, дребезжащих… К счастью, тут и обед.
После обеда в больнице спится не то чтобы сладко, но спится. Ночью не спится, а в мертвый час спится.
В палату вдруг впархивает стая девиц. Белые крылья их шелестят, пахнет духами, мимозой, губной помадой, мартовским снегом, весной. Девицы на практике — школа медсестер. Коленки их егозят, девицы стреляют глазками безотчетно, бесцельно. Их глазки подведены, ресницы густы, черны, халаты выше, гораздо выше коленок; голенища сапожек наполнены крепкой розовато-смуглой, обтянутой капроном плотью. Девицы пришли, чтоб лежачего обтереть спиртом. Лежачий — Петя-артист.
И вот они его обтирают. Торс Петин скульптурен, могуч. Петя щурится от блаженства, глуповато, похабно острит.
Девицы хихикают. Натирают они неумело и как-то двусмыленно, не всерьез. Они еще не умеют войти в мир больницы, болезни. Больница для них — это место, где много мужчин, которые смотрят на их коленки. Девицы упархивают, никого, даже Петю, как следует не увидав.
Тут технарь обращается к Пете, клокочет, кипит:
— Вы думайте, что говорите! Несете бог знает что. Всякую ахинею! Стыдно слушать. Привыкли, что вам поддакивают. Бубните бог знает что.
И Петя, наш олимпиец, наш скептик, мастер устной новеллы, столяр районного ателье по ремонту квартир, свято следующий заповеди — «ничего не делать с энтузиазмом», наш Петя нахальным, противным и угрожающим тоном, как перед дракой у пивного ларька, гундосит:
— А ты что, поял? А ты кто такой?
— Я гражданин Советского Союза! — рычит Усы.
Он закрывает лицо руками, лежит измученно, изнеможенно, как после наркоза.
Тихо, тихо в палате. В окошко ломится солнце — весна за окном — и не вломиться: двойные рамы, и даже сквозь рамы слышен вопеж воробьев.
Берусь за книгу, читаю Генриха Гейне «Путевые картины» и тотчас останавливаюсь на высказанной Гейне мысли, как нельзя лучше отвечающей настроению данной, моей минуты: «Ах, собственно ни против кого в этом мире не следовало бы писать. Каждый сам достаточно болен в этом огромном лазарете, и многие полемические статьи невольно напоминают мне отвратительную ссору, случайным свидетелем которой мне привелось быть в маленькой краковской больнице: ужасно было слышать, как больные насмешливо выставляли на вид один другому свои недуги…»
Читаю и чувствую: кто-то смотрит. Петя смотрит. Пете нужен сообщник, то есть ровесник, чтобы поговорить на одном языке. Со стариками Пете не сговориться. И молчать он не может. Ну вот, поглядели друг другу в глаза. Хоть разные мы с ним люди, а поколение наше — одно. Петя, правда, постарше меня года на три.
— Я у Зинки, у библиотекарши, книгу брал — «Вишневый омут», — сказал Петя. — Полезная книга, поял. Там столяр возвратился с войны покалеченный, только левая рука у него. Табуретку он сделал… Так-то помнил, знания есть, высокого класса столяр… А сделать как следует нечем, поял. Вот он принес табуретку, ну, семье своей показать. Они ничего не говорят. Ну, ясно, плохо он сделал, топорно. А ему охота, чтобы похвалили. Полезная книжка, надо прочесть.
Петя лишку хватил — в споре с Усами. Сам понял, что лишку. Вот рассказал историю нравственную по сути. В книге ее прочел. Обнаружил в себе начитанного человека. Провинился — и тут же исправился. Петя простой, но и сложный. В нем видятся разные лики. Он может себя так или эдак поворотить.
— …Ну, как дела? — Это пришел мой доктор. — Температура у вас стабилизировалась… Головных болей нет? Стул нормальный? Спите хорошо?
— Домой меня, доктор, отпустите. Я дома лучше вылечусь.
— Я бы не советовал вам торопиться. Спайки в плевре рассасываются медленно. Ну что же, смотрите сами. К понедельнику приготовим вам документы. Дома сразу вызовите врача.
— Ну а у вас, Петр Андреевич, как дела?
— Давит маленько, протромбин, наверно, высокий, поял?
— Протромбин? М-м… Да… — Доктор вполголоса говорит сопровождающим его коллегам: — Здесь инфаркт миокарда, рубцевание идет хорошо. Так… Присядьте, Петр Андреевич.
— Все нормально, поял? На баян сажусь. Сходить бы на телевизор, фигурное посмотреть…
— Ну что же, попробуйте… Только не увлекайтесь… — и совсем уже тихо, коллегам: — Тут еще и аневризма в левом желудочке…
Петя пропустил «аневризму» мимо ушей. «Протромбин» он знает, «холестерин» знает, «аневризму» не знает.
Зато я слишком хорошо знаю это словечко. Отец лет пять ходил с аневризмой. Ходил, ходил — и сваливался, задыхался, хрипел, синел, и снова вставал, шел на службу. «Аневризма» стала нашим, семейным словечком, страшилищем, пугалом. Я понимал «аневризму» как язву в сердце, нарыв. Нарыв набухает, а лопнет — и амба, каюк. Отец мой не верил в свою «аневризму», ничуть ее не боялся. Он был у меня молодой, до шестидесяти не дожил. Поднявшись после очередной больничной отлежки, он не подчинялся предписаниям докторов. Он думал, что можно еще заставить сердце работать. Только надо гулять — сначала двести шагов, потом триста, потом километр — и все войдет в норму. Столько в нем было еще всяческой силы и жажды пожить, что он не поверил в болезнь, не согласился с нею, как тот грузчик в больничной курилке. Он думал, что если каждый день начинать с холодного душа (в первые три четверти жизни такая мысль ни разу не пришла ему в голову), то можно окрепнуть и закалиться и — разгрузка, разгрузка: кефирный день, яблочный день — погулять, похудеть и пожить наконец. А то все некогда было.
Однажды отец пошел в душ — и шумела вода, и шумела она и шумела. Мать слушала шум секущей холодной воды, мать знала, что значит отцовская аневризма и постоянно прислушивалась к отцу, стерегла, стояла на страже. Отец не знал, а мать знала. Она вдруг кинулась в ванную, будто звонок там прозвенел, — и опоздала. Отец был мертвый под душем…
Его хоронили на огромном, безбрежном, апокалипсическом городском кладбище. Артель могильщиков (такая же, как Петина артель на Шуваловском кладбище) — пьяные, голые по пояс, загорелые, с красными рылами мужики вырыли яму. Стандартную яму для стандартного покойника среднего роста. Но и тут мой отец не согласился — с болезнью не соглашался и со смертью не согласился: гроб в яму решительно не влезал. Могильщикам не хотелось рыть лишку, им хотелось покончить дело и выпить, но ничего не вышло у них — сколько они ни бились, покойник был нестандартный, не соглашался лечь в яму средней величины. Пришлось этим пьяницам снова взять в руки заступы…
Отец мой умер до срока, израсходовав смолоду жизненный ресурс, ничего не оставив на старость. Всю жизнь он трудился на производстве с энтузиазмом. Его безвременную смерть можно отнести за счет издержек энтузиазма.
Но Петя-то как схлопотал себе инфаркт с аневризмой? В теле его ни жиринки, в нравственном его облике не углядишь «ни грамма» энтузиазма. Петя доски стругает фуганком, циклюет паркет, стекла в рамы вставляет, приклеивает на стены обои, он любит «сшибить халтуру» и выпить, питает слабость, то есть, точнее сказать, проявляет активность по части женского пола. При этом он добрый семьянин, надежный кормилец и вообще добрый малый и собою пригож. Петя наш — оптимист, нервы у него крепкие, как манильские канаты, эмоции его по преимуществу положительные.
