Агния Кузнецова (Маркова) - Твой дом
Чернилин, окинув взглядом гостей, вдруг закричал громким голосом:
– Гречневая каша!
– Гречневая каша! – пронзительно, со смехом подхватила Стася, не понимая, почему именно эти слова надо кричать, и забарабанила кулаками по столу.
– Гречневая каша! – с озорным весельем подхватили все остальные.
Крик, топот ног, стук кулаков по столу заполнили комнату и разнеслись по всему верхнему этажу.
В это время вошла Агриппина Федоровна. Она взглянула на растерянные лица незнакомых ребят, на кружковцев и все поняла. Глаза ее загорелись негодованием, она подняла руку, требуя тишины, и сразу все смолкли.
– Встаньте! – резко сказала Агриппина Федоровна.
Пятнадцать человек порывисто поднялись.
– Выйдите из-за стола.
Все беспрекословно вышли.
– Садитесь, пожалуйста, – совсем по-другому, мягко сказала Агриппина Федоровна, обращаясь к гостям. Те нерешительно расселись в кресла.
– А почему нет дополнительных стульев, Чернилин?
Боря опустил голову и чуть слышно ответил:
– Сейчас принесем.
Он рукой сделал знак товарищам, что означало – за мной!
Несколько человек вышли из комнаты и быстро стали вносить стулья.
Когда все разместились вокруг стола, Агриппина Федоровна спросила:
– Скажите, что значит этот нелепый выкрик «гречневая каша»?
Стася улыбнулась, Вера скорчила недоумевающую гримасу. Сафронов с любопытством взглянул на Чернилина. Никто, кроме Бори, не мог объяснить нелепого восклицания.
– Сами не знаете? Очень хорошо! – иронически заметила Агриппина Федоровна.
И тогда поднялся незнакомый ей юноша.
– Разрешите, Агриппина Федоровна, объяснить вам недоразумение, – сказал он и, получив утвердительный ответ, продолжал: – Гречневая каша – это я. А вообще-то я Федор Новиков.
Глаза всех присутствующих с искорками смеха и с любопытством устремились на Новикова. Он был небольшого роста, широкоплечий, курносый, с голубыми умными глазами, у него были светлые волосы, до них хотелось дотронуться руками, потому что они казались мягкими, как шелк.
– Дело в том, – продолжал Новиков, – что некогда я имел неосторожность написать рассказ под названием «Гречневая каша». С тех пор это стало моим прозвищем.
Дружный смех покрыл его слова. Засмеялась и Агриппина Федоровна. Смех этот примирил ребят, прошла напряженная неловкость, и каждый почувствовал, что теперь ничто не помешает задушевной беседе. Первой говорила староста библиотечного кружка Елена Стрелова.
Стася Ночка уже без всякой неприязни смотрела на ее тонкий профиль. Стрелова говорила спокойно и обстоятельно, по-взрослому переводила взгляд с одного слушателя на другого. Прежнюю неприязнь к ней Стася почувствовала на секунду только тогда, когда та сообщила, что кружок при библиотеке из-за отъезда руководителя распался и они, присутствующие здесь семь человек, хотели бы вступить в литературный кружок Дворца пионеров.
– Федя Новиков написал у нас очень хороший рассказ «Васюк-голубятник». Мы хотим его переслать в альманах. Если хотите, он прочтет рассказ, – закончила она свое выступление.
Взгляды всех с дружелюбным удивлением устремились на живое, привлекательное лицо Новикова. Он встал, спокойно, без тени стеснения открыл толстую тетрадь и начал читать. Рассказ был написан живо, просто, убедительно. Чернилин всеми силами своего критического дарования пытался найти темные стороны рассказа, но ничего не придумал, развел руками и обескураженно сказал:
– Ни к чему не придерешься. Очень хорошо.
В это время, как всегда, мимолетно и тайно Стася взглянула на Сафронова и увидела, что тот с увлечением рисует в блокноте профиль Стреловой. Стася вспыхнула и опустила голову. Ее мысли прервал голос Чернилина:
– Ребята, сейчас Сафронов прочтет свою поэму.
Тот, сидя, долго перелистывал блокнот, затем спросил, ни к кому не обращаясь, стоит ли читать, и, не получив ответа, встал и глухим голосом, точно говоря в пустую бочку, начал читать стихи.
Стася нарочно шумно подошла к Агриппине Федоровне и попросила разрешения выйти. Она возвратилась, когда поэма была прочитана, и Сафронов сидел в кресле, пытаясь сделать презрительно-равнодушное лицо, чтобы присутствующие почувствовали, что его нисколько не интересует их мнение. Поэма вызвала ожесточенный спор. Говорила опять Стрелова:
– Автор, по-моему, очень способный, но с поэмой его я бы советовала поступить так: прийти домой, сесть возле топящейся печки, выдрать ее из блокнота и сжечь.
Сафронов покраснел и смерил Стрелову холодным взглядом с ног до головы.
– Да вы не сердитесь на меня, Сафронов, такие случаи даже у классиков были, – продолжала она. – Вспомните хотя бы Гоголя. Новикову удался его «Васюк-голубятник» потому, что он писал о случае, который сам наблюдал. А у вас американский клуб. А что вы знаете об американских клубах? – Она села и добавила: – Вам простоты нужно побольше.
Так и не понял никто, о какой простоте сказала Стрелова: о простоте в стихах или в поведении. Но как бы то ни было, сказано было не в бровь, а в глаз. И стихам и поведению Сафронова действительно не хватало простоты. Угрюмо насупившись, он сказал:
– А мне все это – как с гуся вода.
– Очень жаль, что вы не уважаете мнение своих товарищей, – сказала Агриппина Федоровна.
Стася обиделась за Сафронова. Она не очень хорошо разбиралась в стихах, и все, что он делал, ей казалось совершенным.
Глава третья
Ученицы восьмого класса «Б» писали сочинение. У стола, устремив рассеянный взгляд в окно, сидела Агриппина Федоровна. За окном медленно падал снег. Пушистые, большие хлопья кружились в воздухе, застилая пешеходов, машины, дома. Обилие снега подчиняло себе мысли. О чем бы ни думала Агриппина Федоровна, она невольно возвращалась к снегу. Она то вспоминала сказку «Снежная королева», то ей представлялся утонувший в снегу старый сад Дворца пионеров. Она не смотрела на класс, но ученицы знали, что она все видит и все слышит.
Только на одно мгновение Агриппина Федоровна забыла о классе. Это случилось, когда мысли ее унеслись в прошлое.
Вот она стоит на укатанной горе в дубленом отцовском полушубке, в валенках. Внизу занесенные снегом дома родной деревни, где прошло ее детство, отшумела юность.
Она садится в сани. Сзади, уже на лету, со смехом валится в сани Алеша Фадеев – ее будущий муж. Полозья скрипят, ветер со смехом рвется в лицо. Крутой поворот. Алеша умело правит. Теперь самое страшное – гора круто обрывается вниз, кажется, что сани летят в пропасть.
Дух захватывает, и глаза невольно закрываются от страха.
Уже около леса сани перевертываются, и оба они со смехом летят в снег.
– Не визжала, удивительно, – говорит Алеша, поднимая ее и отряхивая полушубок. – Девчонки всегда визжат, как поросята. Удивительно! – повторяет он. – Верно Гриша говорит, что ты не такая, как все девчата.
Гриша Цветаев ждет их на горе.
– Теперь я, – говорит он и ревниво отстраняет Алешу. – Садись!
Ей не хочется больше кататься, но она боится обидеть Гришу. Он смотрит такими просящими глазами. Она молча садится, и сани снова несутся вниз… Счастливое время…
…Воспользовавшись задумчивостью учительницы, не сводя с нее осторожного взгляда, с первой парты неслышно перебралась на последнюю Вера Сверчкова. Из-под черного форменного передника она достала кипу исписанных бумаг и отдала их Стасе.
– Читай только дома, – шепнула она, – до завтра можешь оставить у себя.
Вера так же неслышно перебралась на свое место, а Стася, сунув бумаги в парту, принялась опять за сочинение, но вскоре достала несколько верхних потрепанных листов. На первом было написано:
Э п и г р а м м а
на Г. Сафронова.
Стася отодвинула свою тетрадь и с жадностью начала читать эпиграмму:
К Сафронову подхода нет.
Такая важность, сановитость.
Он наш философ и поэт,
Художник, словом, знаменитость.
Всегда один, всегда молчит,
Ни с кем он знаться не желает
И, обтирая краски стен,
О чем-то все соображает.
– Здорово! – громко усмехнулась Стася, забыв, что она на уроке.
Агриппина Федоровна, не отрывая взгляда от окна, сказала:
– Ночка, отложи посторонние дела и займись сочинением. Сверчкова, не мешай Ночке.
– Я не буду больше, Агриппина Федоровна, – чуть слышно пробурчала Вера.
Через минуту она, забыв обо всем на свете, с увлечением писала о пушкинской Татьяне. А Стася, также забыв обо всем на свете, читала листы из дневника Сафронова.
Недописанные строки
Г. Сафронов
После занятия кружка я задержался в литературном кабинете. Сторож, седой ворчливый старик, обошел здание Дворца и, должно быть не заметив света в нашем кабинете, закрыл его на ключ. Я хотел постучать в двери или крикнуть сторожу, но неожиданно меня увлекла возможность переночевать в старом доме.
