Л. Пантелеев - Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
И сразу я вынул пакет. Не пакет уж, конечно, – какой там пакет! – а просто тяжелый комок бумаги. Вроде булочки. Вроде такого бумажного пирожка.
«Ох, – думаю, – мама! А как же его мне есть? С чего начинать? С какого бока?»
Задумался, знаете. Непривычное все-таки дело. Все-таки ведь бумага – не ситник. И не какой-нибудь блеманже.
И тут я на своего конвоира взглянул.
Улыбается! Понимаете? Улыбается, белобандит!..
«Ах так?! – думаю. – Улыбаешься, значит?»
И тут я нахально, назло, откусил первый кусочек пакета. И начал тихонько жевать. Начал есть.
И ем, знаете, почем зря. Даже причмокиваю.
Как вам сказать? С непривычки, конечно, не очень вкусно. Какой-то такой привкус. Глотать противно. А главное дело – без соли, без ничего – так, всухомятку жую.
А мой конвоир, понимаете, улыбаться перестал и винтовкой играть, перестал и сурьезно за мной наблюдает. И вдруг он мне говорит… Тихо так говорит:
– Эй! – говорит. – Хлеб да соль.
Удивился я, знаете. Что такое? Даже жевать перестал.
Но тут – за окном, на улице, как загремит, как залает:
– Урра-аа! Урра! Урра!
Коляска как будто подъехала. Бубенцы зазвенели. И не успел я как следует удивиться, как в этих самых сенях голоса затявкали, застучали приклады, и мой часовой чучелом застыл у дверей. А я испугался. Я скомкал свой беленький пирожок и сунул его целиком в рот. Я запихал его себе в рот и еле губы захлопнул.
Стою и дышать не могу. И слюну заглотать не могу.
Тут распахнулись двери и вваливается орава.
Впереди – генерал. Высоченный такой, косоглазый медведь в кубанской папахе. Саблей гремит. За ним офицеришки лезут, писаря, вестовые. Все суетятся, бегают, стулья генералу приносят, и особенно суетится дежурный по штабу офицер. Этот дежурный глистопёр уж прямо лисой лебезит перед своим генералом.
– Пардон, – говорит, – ваше превосходительство. Мы, – говорит, – вас никак не ожидали. Мы, так сказать, рассчитывали, что вы как раз под Еленовкой держите бой.
– Да, – говорит генерал. – Совершенно верно. Бой под Еленовкой уже состоялся. Красные отступили. С божьей помощью наши войска взяли Славяносербск и движутся на Луганск через Ольховую.
Подошел он к стене, где висела военная карта, и пальцем показал, куда и зачем движутся ихние части.
И тут он меня заметил.
– А это, – говорит, – кто такой?
– А это, – говорят, – пленный, ваше превосходительство. Полчаса тому назад камнем убил нашего караульного. Захвачен в окрестностях нашей конной разведкой.
– Ага, – говорит генерал.
И ко мне подошел. И зубами два раза ляскнул.
– Ага, – говорит, – сукин сын! Попался? Засыпался?! Допрашивали уже?
– Нет, – говорят. – Не успели.
– Обыскивали?
Застыл я, товарищи: Зубы плотнее сжал и думаю: «Ну, – думаю, – правильно! Засыпался, сукин сын».
А все, между прочим, молчат. Все переглядываются. Плечами пожимают. Неизвестно, дескать. Не знаем.
И тут вдруг, представьте себе, мой землячок, этот самый казак в английских ботинках, выступает:
– Так точно, – говорит, – ваше превосходительство. Обыскивали.
– Когда?
– А тогда, – говорит, – когда он без памяти лежамши был. У колодца.
– Ну как? – говорит генерал. – Ничего не нашли?
– Нет, – говорит. – Нашли.
– Что именно?
– Именно, – говорит, – ничего, а нашли тесемочку.
– Какую тесемочку?
– Вот, – говорит. И вынимает из кармана ленточку. Ей-богу, я в жизнь ее не видал. Обыкновенная полотняная ленточка. Лапти такими подвязывают. Но только она не моя. Ей-богу!..
– Да, – говорит генерал. – Подозрительная тесемочка. Это твоя? – спрашивает.
А я, понимаете, головой повертел, покачал, а сказать, что нет, не моя, – не могу. Рот занят.
И тут, понимаете, опять казачок выступает.
– Это, – говорит, – ваше превосходительство, тесемочка не опасная. Это, – говорит, – плотницкая тесемка. Ею здешние плотники разные штуки меряют, заместо аршина.
– Плотники? – говорит генерал. – Так ты что – плотник?
Я, понимаете, головой закивал, закачал, а сказать, что ну да, конечно, плотник, – не могу. Опять рот занят.
– Что это? – говорит генерал. – Что он – немой, что ли?
– Да нет, – говорит офицер. – Должен вам, ваше превосходительство, сообщить, что пять минут тому назад этот самый немой так здесь митинговал, что его повесить мало. Тем более, – говорит, – что он мне личное оскорбление сделал…
– Так, – говорит генерал. – Замечательно. Ну, – говорит, – подайте мне стул, я его допрашивать буду.
Сел он на стул, облокотился на саблю и говорит:
– Вот, – говорит, – мое слово: если ты мне сейчас же не ответишь, кто ты такой и откуда, – к стенке. Без суда и следствия. Понял?
Конечно, понял. Что тут такого особенно непонятного? Понятно. К стенке. Без суда и следствия.
Я молчу.
Генерал помолчал тоже и говорит:
– Если ты большевистский лазутчик, сообщи название части, количество штыков или сабель и где помещается штаб. А если ты здешний плотник, скажи, из какой деревни.
Видали? Деревню ему скажи? Эх!..
«Деревня моя, – думаю, – вам известна: Кладбищенской губернии, Могилевского уезда, деревня Гроб».
И я бы сказал, да сказать не могу – рот закупорен. А я об одном думаю: «Как бы мне, – думаю, – мертвому, после смерти, рот не разинуть! Раскрою рот, а пакет и вывалится. Вот будет номер!..»
– Нет, – говорит генерал, – это, как видно, из тех комиссариков, которые в молчанку играют. Такой, – говорит, – скорее себе язык откусит. А впрочем… Вот, – говорит, – мое распоряжение. Попробуйте его шомполами. Поняли? Когда говорить захочет, приведите его ко мне на квартиру. А я чай пить пойду…
– Но только, – говорит генерал, – смотрите, не до смерти бейте. Расстрелять мы его всегда успеем, а нужно сперва допросить. Поняли?
– Так точно, – говорят, – ваше превосходительство. Будем бить не до смерти. Как следовает.
Ну, генерал чай пить ушел. А меня повели в соседнюю комнату и велели снимать штаны.
– Снимай, – говорят, – плотник, спецодежду.
Стал я снимать спецодежду. Свои драгоценные буденновские галифе.
Спешить я, конечно, не спешу, потому что смешно, понимаете, спешить, когда тебя бить собираются.
Я потихонечку, полегонечку расстегиваю разные пуговки и думаю: «Положение, – думаю, – нехорошее. Если бить меня будут, я могу закричать. А закричу – обязательно пакет изо рта вывалится. Поэтому ясно, что мне кричать нельзя. Надо помалкивать».
А между прочим, бандиты поставили посреди комнаты лавку, накрыли ее шинелью и говорят:
– Ложись!
А сами вывинчивают шомпола из ружей и смазывают их какой-то жидкостью. Уксусом, может быть. Или соленой водой. Я не знаю.
Я лег на лавку.
Живот у меня внизу, спина наверху. Спина голая. И помню, мне сразу же на спину села муха. Но я ее, помню, не прогнал. Она почесала мне спину, побегала и улетела.
Тогда меня вдарили раз по спине шомполом.
Я ничего на это не ответил, только зубы плотнее сжал и думаю: «Только бы, – думаю, – не закричать! А так всё – слава богу».
Пакет у меня совершенно размяк, и я его потихонечку глотаю. Ударят меня, а я, вместо того, чтобы крикнуть или там охнуть, раз – и проглочу кусочек. И молчу. Но, конечно, больно. Конечно, бьют меня, сволочи, не жалеючи… Бьют меня по спине, и пониже спины, и по ребрам, и по ногам, и по чем попало.
Больно. Но я молчу.
Удивляются офицеры.
– Вот ведь, – говорят, – тип! Вот экземпляр! Ну и ну!.. Бейте, братцы!.. Бейте его, пожалуйста, до полусмерти. Заговорит! Запоет, каналья!..
И снова стегают меня. Снова свистят шомпола.
Раз!
Раз!
Раз!
А я голову с лавочки свесил, зубы сдавил и молчу. Помалкиваю.
– Нет, – говорит офицер. – Это так невозможно. Что он такое сделал? Может быть, он и в самом деле язык себе демонстративно откусил?.. Эй, стойте!..
Остановились. Сопят. Устали, бедняжки.
– Ты, – говорит офицер. – Плотник! Будешь ты мне отвечать или нет? Говори!
А я тут, дурак, и ответил:
– Нет! – говорю.
И зубы разжал. И губы. И что-то такое при этом у меня изо рта выпало. И шмякнулось на пол.
Ничего не скажу – испугался я.
– Эй, – говорит офицер, – что это у него там изо рта выпало? Королев, посмотри!
Королев подходит и смотрит. Смотрит и говорит:
– Язык, ваше благородие…
– Как? – говорит офицер. – Что ты сказал? Язык?!
– Так точно, – говорит, – ваше благородие. Язык на полу валяется.
Дернулся я. «Фу! – думаю. – Неужели и вправду я вместе с пакетом язык сжевал?»
Ворочаю языком и сам понять не могу: что такое? Язык это или не язык? Во рту такая гадость, оскомина: чернила, сургуч, кровь…
