Владимир Христофоров - Пленник стойбища Оемпак
Далекая тетя Лида время от времени перебирала содержимое своих бездонных сундуков и, собрав кое-что из одежды своего мужа — генерала, отсылала нам. Мне доставались погоны, орденские колодки, звездочки, а отцу — шапки, кителя, брюки…
В нашем фанерном гардеробе висел и единственный костюм из черного габардина. Надевал его отец два-три раза в году по самым торжественным случаям. Процесс этот, как правило, превращался в довольно хлопотное дело. По комнатам распространялся едкий залах нафталина и тройного одеколона. Отец носился от гардероба к зеркалу и обратно, покрикивал на бабушку, отвешивал мне подзатыльники. Казалось, что это не кончится до утра. Брюки не сходились, узел на галстуке не сразу завязывался, подтяжки не действовали — я давно повыдергивал из них резинки на рогатки. Отец потел и раздражался. Но вот он бросался к вешалке и, сбивая все на ходу, вылетал из дому. Костюм сидел на нем мешковато, галстук — набекрень, манжеты далеко вылезали из рукавов, а тесные довоенные штиблеты заметно меняли походку.
Иногда, правда очень редко, отец в гостях подливал и мог явиться домой в чужих галошах или без шапки, а однажды пришел в женском тулупчике, принадлежавшем жене его брата. Весь следующий день он мучился и жалобным голосом просил у бабушки какой-нибудь отравы или яду. Та приносила кружку горячего молока, задавая один и тот же вопрос: «Господи, и кто только выдумал это зелье?» Однажды в таком состоянии отец сказал дяде Пете: «Знаешь, брат, вот если бы сейчас меня застрелили, я бы только спасибо сказал…»
Я долго раздумывал над его фразой — как бы он спасибо сказал тому, кто его застрелит, и почему-то пришел к мысли, что мгновенно не наступает никакая смерть — всегда, наверное, остается время на то, чтобы произнести последнее слово.
Страсть отца к оружию чуть не закончилась для всех нас самым печальным образом.
Дядю Петю угораздило привезти с фронта трофейный пистолет системы «Вальтер». Отец выклянчил его и спрятал в сенях над дверьми. Там, в потолке, между двумя досками находилась широкая щель. Как-то мы полезли с Кузей на чердак, чтобы устроить в нем штаб нашей подпольной организации (мы считали соседей-дантистов фашистскими шпионами). Первым влез я. Нога моя нащупала на полу какой-то твердый предмет. Я сдул пыль и освободил его из мешочка — в полумраке тускло блеснула отполированная кожа кобуры. Мы сунули находку в портфель, скатились с крыши в сугроб и бросились в конец улицы к Кузиному дому. На пути нам попался дядя Тимофей — милиционер, муж тети Шуры, кассирши из кинотеатра «Октябрь». Я упал и выронил портфель. «Ого! — удивился дядя Тимофей, подняв портфель. — Что у тебя тут, кирпич, что ли?»
Обошлось…
Долго наслаждались мы разглядыванием пистолета из вороненой стали, патронов с тяжелыми тупыми головками. Потом не удержались и по разу выстрелили в принесенный чурбан.
Заснул я с «Вальтером» под подушкой. А утром, сунув его в задний карман брюк, отправился в школу.
В средних классах у нас ходила привычка внезапно щелкать друг друга ребром расслабленной ладошки по заду — давать «леща». Известный в школе шалопай Феля на перемене незаметно подкрался ко мне, но я даже не почувствовал «леща» — Феля взвыл от боли, со всего размаху трахнув по рукоятке пистолета. И хотя вельветовая курточка почти полностью прикрывала задний карман, для внимательного взгляда не представляло большой трудности распознать находившийся там предмет.
— У него в кармане пистолет! — разнес по школе пострадавший Феля.
На большой перемене я сбегал домой и подменил «Вальтер» пугачом.
В конце уроков ребята-старшеклассники, прижав меня к стенке уборной, потребовали показать, что у меня есть. Для приличия я слабо посопротивлялся, а потом вынул пистолет и с криком «хенде хох!» ткнул им в грудь Фели. Тот ойкнул и растерянно приподнял руки. Все засмеялись.
Бабушка узнала про мой секрет, донесла отцу. И вот в обед, скорее заинтересованно, чем возмущенно, он спросил, как мне удалось обнаружить тайник.
— Надо же! — искренне удивился он. — А я думал, что там сверху, над щелью, сплошные потолочные доски.
После некоторого раздумья он сдвинул брови.
— Я его, пожалуй, выкину. За эту штуку в тюрьму можно попасть. Понял? Молчи!
— Понял, чего не понять. Могила! — провел я ребром ладони по горлу.
Но вечером, когда улеглась бабушка, мы пошли на кухню и стали чистить трофейный немецкий пистолет. Окно было закрыто ставнями. От печи исходило хлебное тепло, заговорщицки помигивала наша старинная «семилинейка». Да и мы сами походили на самых настоящих заговорщиков. Пахло металлом и оружейным маслом.
Отец с предовольнейшим видом показывал мне устройство «Вальтера».
— Да-а, а стволик-то того, в нагарце, — неопределенно заметил отец. — Чистить придется. Не знаешь, отчего это?
Я пожал плечами.
— Ну ладно, скрытник! Стреляет-то он хоть как? Я ведь ни разу и не попробовал…
— Стреляет что надо, — важно, со знанием дела ответил я.
— Гляди ты, сколько лет, а не отсырел!
Я уловил в словах отца нотки сожаления о том, что ему не пришлось стрелять из настоящего боевого пистолета. Поэтому уговаривать долго не пришлось.
В завозне при свече мы выбрали пару коротких и очень толстых досок, одну за другой прислонили их к кухонной двери. Отец взглянул на печь, и я услыхал: «Мама, мы сейчас тут пальнем по разу, ты не пугайся». — «Да ты что, сдурел совсем, что ли! В доме разве можно палить?»
Она еще долго ворчала.
Мы выстрелили из дальней комнаты по два раза. Звенело в ушах. Ударило в нос пороховым дымком. Слегка оглохшие и возбужденные, мы принялись исследовать пулевые отверстия.
— Ты видишь?! — вдохновенно повторял отец. — Ты видишь? — Он любовно трогал дырочки вначале на первой доске, потом на второй. — Боюсь, и дверь пробило, — сказал отец, обнаружив с некоторым удивлением четыре отверстия в самой двери.
Мы вышли в сени. Чем-то сильно пахло. Зажгли спички. И на полу увидели щепки и поблескивающие осколки посудной глины. Установили: пробив навылет дверь, одна из пуль попала в нижнюю перекладину табуретки и разнесла ее. А за перекладиной стоял глиняный ночной горшок…
На следующий день мы с отцом вырезали четыре палочки и заткнули пулевые отверстия в двери. Много лет спустя я зашел в наш дом — там жили чужие люди — и первым делом украдкой посмотрел: на месте ли заплаточки? Сохранились…
Отец убрал пистолет и велел мне забыть о его существовании. «Завтра брошу с моста в реку».
Пистолет я нашел к вечеру следующего дня. Отец хитро пристроил его к задней стенке гардероба. Он всегда недооценивал мои способности: не было такого угла в доме, где бы не побывал мой нос. Оставаясь в доме один, я начинал лазить по ящикам, сундукам, тумбочкам, буфету, гардеробу, кладовке… Определенной цели не было — просто, по словам бабушки, «шарился». Заглядывая в бесчисленные отцовские коробочки и пеналы, папки с бумагами и фотографиями, открывая даже вышедшие из употребления сахарницы и заварные чайники, я с замиранием сердца заглядывал внутрь — будто надеялся найти там нечто невиданное, какую-то драгоценность.
А какой жгучий интерес вызывали у меня отцовские бумаги! Когда еще не умел читать, я помню, нюхал эти листки и разглядывал насекомоподобные буковки сквозь увеличительное стекло… Что за тайны хранили эти строки?
И потом, когда меня научили читать, все равно любил копаться в отцовских папках. Он хранил все: санаторно-курортные книжки, копии фотографий и личных листков по учету кадров всей нашей родни, выписки из приказов, протоколы профсоюзных собраний, конспекты лекций в университете марксизма-ленинизма, облигации, газетные вырезки о воспитании детей, брошюру профессора о взаимоотношении полов и многое другое.
Пропажу пистолета отец обнаружил в тот же день, заглянув мимоходом за гардероб. На этот раз он крепко отругал меня, пообещал немедленно ликвидировать «пушку» и… тайно закопал в подполье. Я нашел его и там. Дальнейшие поиски успеха не приносили — я подумал, что «пушка» действительно ликвидирована, и успокоился.
Одно время я болел дурной привычкой — привирать, так, без всякого смысла. Например, если меня спрашивали о только что просмотренном фильме, я мог, не моргнув глазом, сказать, что в кинотеатре произошел пожар и одна девочка сильно пострадала. Возвратясь от дяди Пети, я однажды бухнул, сам себе удивляясь, что к нему приехал друг-фронтовик, дважды Герой Советского Союза, и сейчас они собираются к нам в гости, чем вызвал целый переполох в доме. Или вдруг сообщал, что директор школы Яков Васильевич утром попал под машину, а к обеду ему отрезали ногу.
Отец выбивал из меня эту дурь в буквальном и переносном смысле слова. Но один раз он ошибся. Зато я с тех пор старался не врать.
