Александр Яшин - Выскочка
— Палага — и вдруг о соломе! Что это ты сегодня? — удивилась Нюрка.
— Думаю, в поле надо самим брести, как раньше.
Нюрка удивилась еще больше. Ежегодно часть ржаной соломы после комбайна оставалась на полях даже не заскирдованной. Колхоз для своего общественного стада солому не вывозил, не успевал, а таскать ее для личных коров колхозникам не разрешалось, это считалось расхищением социалистической собственности. И колхозному скоту и личному скоту корму не хватало каждую зиму, о подстилке уже и говорить нечего, но солома эта погибала. Весной при вспашке полей трактористы ее просто сжигали, чтобы не задерживать работу. Нередко уходили под снег и кучи вымолоченного колоса, сброшенного с комбайна. Однажды Нюрка уговорила своих напарниц пойти в поле и принести соломы по ноше на вожжах за спиной, а еще насобирать колосу. Бродили по снегу с павжны до ужны (с обеда до ужина), иногда проваливаясь в суметы по пояс и глубже, разрывали снег лопатами и руками и насобирали все-таки три ноши. В другой раз ходили с носилками и, оставив их на дороге, таскали солому и колос с разных концов поля охапками. Носилки корму, пусть не свежего, с гнильцой, — это не так уж плохо. Все-таки не комбикорм. Но Нюрка проморозила себе колени, а у Палаги мороз прихватил даже срамные места. После этого Нюрка догадалась кормить свиней соломой с крыш, предварительно изрубив ее и запарив, и они стали раскрывать в деревне все соломенные крыши и скармливать их свиньям. Этот корм доставался легче, чем тот, что гнил в полях, но на крыши скоро полезли и доярки, и телятницы, и даже конюх; все сараи, двор и даже старые избы в деревне быстро оголились.
Нюрка не подозревала, что это была не ее выдумка, что еще задолго до ее рождения соломенные крыши русских изб так же ежевесенне шли на корм скоту.
В этом году на полях никто еще не рылся под снегом, и Палага сама — надо же, сама Палага! — предлагала сделать первый выход.
— Твоя ли это забота, Палашка, с чего ты вдруг о кормах стала думать? — допытывалась Нюрка, почуяв, что за этим кроется что-то.
— Эта приедет! — ответила Пелагея.
— Кто «эта»?
— Знатная! Смолкина.
— Елена?
— Она. Олена!
— Надо же, прости господи! Кто тебе сказал?
— И тебе скажут, погоди.
Ответив на вопрос, Пелагея замолчала, будто выговорилась до конца и дальше продолжать разговор ей было неинтересно. Нюрка поняла ее и не стала больше ни о чем спрашивать. Только с усмешкой заметила все же:
— Тебе-то что от нее ждать? Вырядилась, будто на свадьбу.
Тогда Пелагея огрызнулась:
— Думаешь, все тебе одной, выскочке?
— А мне чего от нее? Наверно, про свой опыт будет рассказывать. Пусть она свиньям нашим про свой опыт расскажет, они послушают.
Пришла Евлампия. Эта была одета, как всегда, в ватник, который в зимнее время с одинаковым успехом служил лесорубам и секретарям райкомов партии, дояркам и свинаркам, учителям и медицинским работникам. Под ватной курткой тот же сарафан и фартук, на ногах резиновые сапоги, на голове теплый платок. Обе женщины, Евлампия и Пелагея, ходили всегда в платках, и лишь Нюрка все еще по-девичьи носила шапку-ушанку.
Евлампия была возбуждена и очень хотела разговаривать.
— Чуяли? — начала она еще от порога, сметая веником снег с резиновых сапог.
— Чуяли! — ответила ей Нюрка. — Ну и что?
— А то, что ее, Смолкину эту, знатную нашу, уже из района в район возят. Опытом делится.
— Ну и что?
— Вот тебе и что! К нам едет. Уже по всем дорогам в колокола звонят и в ведра бьют.
— И пускай едет. Нам-то что? — всерьез недоумевала Нюрка. — Наших дел она не выправит.
Лампия повысила голос:
— Конечно, выправит! Чтокать чтокаешь, а голова у тебя, девонька, не варит. Сами все выправим к ее приезду. Надо скорей председателя да всю контору на ноги поднимать. Они себе не враги. Расшибутся, а достанут все, чтобы встретить гостью чин чином. Будет теперь у наших свиней, бабоньки, и корм, и подстилка, будет сенная мука и картошка, отруби и турнепс. Все будет, все! Мы этих наших начальников знаем. Они сейчас дорогу к свинарнику коврами выстелют, оторвите мою голову.
Пелагея по-прежнему молчала. А Нюрка вдруг все поняла и оживилась:
— А ведь ты правду говоришь, Лампия. Нам бы только не проворонить ничего. А то обведут вокруг пальца, навозят кормов на один день, пыль в глаза пустят — и все.
— А я что тебе говорю! — все более возбуждалась Евлампия. — Дурой будешь, как есть обведут вокруг пальца. У них опыт. Напугать их надо всех, вот что. Иди сейчас же к председателю и прямо в маленькие в глаза его брякни: все, мол, расскажем, все разболтаем героине, если совесть свою не покажет сейчас же. И как по крышам лазим, и как в поле снег носом разгребаем, собираем по соломинке, по колоску; разрешил бы осенью бабам — на себе всю солому выносили бы за два дня. Помнишь, он говорил: пусть народ учится уважать колхозную собственность! И гниет эта собственность — ни скоту, ни людям. Беги!
Сейчас Евлампию уже трудно было остановить. Беги, и только! — больше она ничего не хотела знать. Беги поднимай на ноги все правление! А ведь рассветало, надо свиней кормить. Чем только?
— Пошли в поле! — сказала вдруг Палага.
— Куда ты в этих гамашах пойдешь, там снегу еще до пупа! — взъелась на нее Лампия. — К председателю надо идти.
Нюрка поддержала Пелагею:
— К председателю идти, а свиньи голодные.
— Не подохнут один день, бывало, подольше голодали. Тогда иди одна, а мы тут чего-нибудь сделаем.
Евлампия сказала это почти тоном приказа, но Нюрка не обиделась на ее слова. «Значит, признают все же за старшую, меня посылают!»— подумала она.
В это время снаружи заскрипел снег под сапогами. Нюрка заглянула в окошечко и торопливо зашептала:
— Председатель! Молчите, бабы, я сама…
Гаврила Романович Бороздин носил белые бурки, снег под ними скрипел так же, как под сапогами. Шуба с каракулевым воротником была распахнута. Круглое полное лицо его горело от мороза, узкие, инициативно поблескивающие глазки от яркого снежного света сузились еще больше, и председатель выглядел поэтому особенно хитрым и умным. Вошел он неторопливо, как хозяин в свои владения, и, казалось, ничто его не волновало, никаких экстренных событий в жизни не ожидалось — просто шел мимо и заглянул.
— Здравствуйте, хозяйки! Уже в сборе все — молодцы! Сознательность — дело хорошее, — заговорил он со всеми, глядя на одну Нюрку.
Пелагея вскочила со скамьи, обмахнула ее фартуком и услужливо придвинула к председателю. Тот сел.
— Да ведь не рано уже, Гаврила Романович, — ответила Нюрка за всех, — мы собираемся еще на свету.
— Хорошее дело. Я вас знаю, вы народ сознательный, передовой. Если бы все были такие, как вы, колхоз бы наш уже во-он где был! — председатель показал рукой вперед и вверх. Потом спросил, кивнув головой на котел, вмурованный в печь в углу сторожки: — Кормили?
— Нет еще, не кормили. Нечем кормить, Гаврила Романович.
— Да, я знаю, трудно вам, время сейчас такое, переходное. Переходный этап, можно сказать. Весна на подходе, трудности роста…
— Скоту труднее, чем нам, — вставила свое замечание Евлампия.
Председатель мельком взглянул на нее и опять заговорил, обращаясь только к Нюрке.
— Конечно, и скоту трудно. Трудности роста, говорю. Животноводческая проблема в нашем колхозе еще не решена. По мясу и молоку мы еще не на первом месте. Но мы примем меры и догоним. Догоним и перегоним! А корму я вам достал немного для начала. Сейчас, Нюра, явись ко мне, получишь выписку, оформишь наряд.
— Спасибо, Гаврила Романович! — искренне обрадовалась Нюрка, что ей не придется ходить, канючить, ругаться со встречными и поперечными.
— А раньше-то где выписки были? — не удержалась опять Евлампия.
— А ты помолчи! — оборвал ее председатель. — Я не с тобой разговариваю.
— Помолчать можно!
— Вот так-то лучше. Старшая здесь Нюрка, а не ты. К порядку привыкать надо. Тогда во всем порядок будет. И корма будут и все такое. Затапливай-ка печь лучше.
Печь начала растапливать Палага, а Лампия осталась сидеть на месте. Казалось, Палага хотела угодить председателю.
Бороздин сделал вид, что не заметил непослушания Лампии. Он продолжал:
— Конечно, вам нелегко. Были бы корма — может, и у нас бы свои героини были. Я же все понимаю. Конечно, всем вам отличиться хочется. Про Смолкину слыхали? — вдруг задал он вопрос.
Женщины молчали. Бороздин уселся поплотнее на скамейке, распахнул шубу еще шире — в печи показался огонек.
Ответила Нюрка:
— Как не слыхать? Знаем. Не иностранка какая-нибудь.
— Вот-вот, не иностранка. Свой человек, трудовой. Из соседнего района. А как высоко ее подняли! Вот ты, Нюра, тоже могла бы в люди выйти.
— Как это я могла бы?
