Александр Русов - В парализованном свете. 1979—1984 (Романы. Повесть)
Когда Сергей Сергеевич воскресным утром садился в самолет, следующий до Минеральных Вод, у него было такое ощущение, будто он покидал Лунино навсегда. Глаза слезились от ветра, гуляющего по полю аэродрома, в уголках скопился белый налет, и чувствовал он себя совершенно больным. Ровно через год, день в день, отправляясь с женой на юг, профессор Степанов попытается и не сможет вспомнить то свое состояние, вновь пережить тревогу тех быстротечных, бесконечных, удивительных дней. Бесформенные обрывки переживаний, обесцвеченные временем осколки ярких впечатлений смешаются в нечто совсем уже для него ненужное, постороннее, лишенное способности не только волновать, но даже восстановить в памяти тот крошечный обрывок нескольких июльских дней — яркую точку, в которой сосредоточилась вся его жизнь. Как и теперь, он будет чувствовать себя совершенно изношенным, будто неизлечимый недуг вконец подточил его силы. Ни надежд, ни желаний — ничего, кроме смертельной усталости и равнодушия. Еще недавно тщеславие служило ему путеводной звездой, но звезда померкла, и уже невозможно было различить ее призрачный свет.
В тридцать три года Сергей Сергеевич стал профессором химии, а всего через десять лет вынужден был признаться себе, что совершенно выдохся. Он повидал мир, добился успеха, по-прежнему был привязан к своей лаборатории и сотрудникам, однако возможность познать природу еще нескольких химических реакций более не вдохновляла его. Видно, в какой-то момент он перенапрягся, перекрутил гайку, и процесс разрушительного старения души принял необратимый характер.
— Где наши места? — близоруко щурясь, спросил Сергей Сергеевич у своей аспирантки.
— Дальше, в самом хвосте, — ответила Инна.
Она шла следом, упираясь взглядом в его коротко стриженный затылок, неловкую костлявую фигуру, и думала о чем-то своем.
Сергей Сергеевич привычно протискивался по проходу, выставив перед собой туго набитый портфель. Профессору приходилось часто летать — не то что его романтически настроенному, юному однофамильцу, с которым у нынешнего Сергея Сергеевича было так мало общего. Нет, он не тосковал о прежнем Степанове, об ушедших годах, упущенных возможностях — просто чувствовал, что профессорская, внешне благополучная его жизнь, исчерпав себя, подходит к концу. Вопрос лишь в том, как долго выдержит все еще сильный пока его организм. И пусть сам Сергей Сергеевич не придавал большого значения зловещим симптомам неведомого недуга, спасти его теперь могло только чудо, а не строгий режим, на котором настаивала жена, и не куча предписанных врачами лекарств.
— Вот здесь, — сказала Инна.
Или это его жена Дина сказала год спустя?
Все смешалось, спуталось в его голове — тот год и нынешний, Дина и Инна, жена, не жена… И когда некто, низко наклонившись, обратился к нему с какой-то пустяковой просьбой, профессор испуганно забормотал слова оправдания: к сожалению, он тоже не один, но всегда готов уступить место пожилой супружеской чете… Язык не слушался, привычно выбалтывая бессмысленные слова. Мысль ускользала. Дикое, нереальное состояние… Он поймал на себе недоумевающий, обиженный взгляд женщины… От всего окружающего его отделял прозрачный, звуконепроницаемый колпак. Он плохо видел, слышал, соображал. Кажется, все уладилось. Пожилой пассажир принес извинения. Кто-то другой уступил свое место.
Теперь они тоже летели на юг, но только не в Приэльбрусье, а к морю. Тогда… Теперь… Он проваливался, цеплялся за обрывки воспоминаний, пытаясь приостановить мучительное падение, приступ дурноты. На какой-то миг отпустило. Он нагнулся к жене.
— Помнишь, как в прошлом году…
— В прошлом? Нет, Сереженька, это не со мной.
Ее горькая усмешка.
— Ты просто забыла.
На самом деле это он забыл.
Постепенно память как-то восстанавливалась, благополучно доставляя Сергея Сергеевича в тот странный, необычный во всех отношениях день — 1 июля. Рядом в кресле сидела Инна. Впервые они вместе отправлялись в командировку. Раньше он брал с собой Валеру Ласточку или Гурия, реже — Аскольда. А теперь вот пришел ее черед.
Облака за стеклом иллюминатора, оставаясь сплошным, неохватным морем, едва заметно меняли свои очертания. Изломанные контуры замка превращались то в линии гор, то в головы безобразных драконов. Подсвечиваемые солнцем неясные лики, загадочные и таинственные, постепенно становились бессмысленными нагромождениями, обломками вселенской катастрофы.
Приподнявшись с кресла, Сергей Сергеевич приблизил лицо к иллюминатору, за которым вырастали все эти фантомы. От неожиданности Инна вздрогнула, будто испугавшись чего-то. Их тела соприкоснулись, и Сергей Сергеевич вдруг ощутил сильные толчки ее сердца.
Он снова сел, откинулся на опущенную спинку, закрыл глаза, а Инна, сжавшись в комок и затаившись, будто дикий зверек в норе, продолжала смотреть вниз, сквозь иллюминатор.
Земли не было видно, и до конца полета они не сказали друг другу ни слова.
3. ОДНОФАМИЛЕЦТогда же, в июле, отдел информации Института химии принял на работу молодого сотрудника. Это заурядное, в общем-то, событие имело одну существенную особенность: фамилия вновь поступившего была Таганков, имя — Аскольд. Совпадение фамилий у обоих Аскольдов, а главное — некоторых внешних черт, среди которых в первую очередь следует отметить ярко-рыжие волосы, немало способствовало угасанию нездорового интереса к ненужным пересудам, порожденным неуместным замечанием Ласточки в беседе с утренним посетителем проблемной лаборатории об уходе товарища якобы через форточку. Правда, некоторые вместо «ушел» говорили «сгорел», что вносило еще большую путаницу, но вскоре сам факт присутствия в отделе информации Аскольда Таганкова позволил здравомыслящим однозначно интерпретировать случившееся как обычный внутриинститутский перевод. Сам собою ослаб интерес и к «Аскольдовой могиле».
Таганкова приняли в отдел информации на должность старшего инженера, пообещав в будущем подключить к разработке новой системы переводов научно-технической литературы, но пока руководство имело на него другие виды.
В свое время, когда небольшая группа переводчиков перестала справляться с возросшим количеством заказов научных подразделений, Институт химии за безналичный расчет приобрел у Института электронно-вычислительной техники старую машину для переводов ШМОТ-2. Потом появились другие, более совершенные, и для них был построен специальный Машинный зал, где все сверкало, призывно светилось, затаенно подмигивало, загадочно потрескивало. И хотя в связи с организацией Единого центра переводов целесообразность существования в Институте химии столь развитого отдела информации кое-кому могла показаться спорной, всеведущий Самсон Григорьевич Белотелов, в чьем подчинении находился и отдел информации, придерживался на сей счет старого мудрого правила, понятного, пожалуй, даже и не знающему латыни: Bis dat qui cito dat — то есть: вдвойне дает тот, кто дает скоро. Никакой Единый центр, конечно, не мог обеспечить такой скорости переводов, какой добивались обслуживающие институт информаторы.
Первым же указал на исключительное значение оперативной информации академик Скипетров — Пал Палыч, как в лицо и заглазно называли его. Краткое деловое «ч» на конце произносимого имени то и дело сменялось подобострастным, игривым, шуршащим, многолико шипяще-урчащим звуком: Пал Палыч-чшш… «Пал Палыч считает». «Пал Палыч советует». «Так решил Пал Палыч». И ежели случалось кому-то в это время подойти к группе шушукающихся, он, бывало, слышал только: «чшш!..» — и обижался порой не на шутку, принимая это «чшш!..» за сигнал остальным замолчать, проявить разумную осторожность и должную бдительность.
Собственно, Пал Палыч как раз и настоял на приглашении в институт сначала одного, потом нескольких переводчиков-референтов. Произошло это несколько десятилетий назад, но немногочисленные старожилы до сих пор еще добрым словом поминали те золотые дни. Едва начавший седеть кандидат наук и заведующий лабораторией, возможно уже профессор, Скипетров вел в институте самую ответственную, щедро финансируемую тему, важность которой, к сожалению, давно смыли годы. Уже тогда перед будущим академиком и институтским кормильцем открывались любые двери. Лабораторию обеспечивали всем необходимым — вернее, он сам от имени и по поручению Института с заведомым избытком, на зависть другим лабораториям, обеспечивал ее.
Переводчики-референты снабжали Пал Палыча коротенькими аннотациями статей из иностранных научно-технических журналов, а чем-либо заинтересовавшие его сообщения переводили целиком, поскольку сам Пал Палыч иностранными языками не владел. Впрочем, этого никак нельзя было предположить, знакомясь с любым из отчетов лаборатории, содержащих уйму литературных ссылок едва ли не на всех европейских языках. Секретность работы требовала, чтобы переводы существовали только в одном экземпляре, дабы исключить утечку информации. Передавать какие-либо из них другим подразделениям без ведома Пал Палыча категорически запрещалось. Поступавшие материалы он бегло просматривал, делал выписки на отдельных листках, запирал переводы в служебный сейф, а листки раздавал сотрудникам в качестве плана действий на ближайшее время. Поскольку Институт химии в то время один из немногих получал валютные журналы по подписке, а Пал Палыч был единственным начальником, на которого работал созданный отдел информации, то его лаборатория в научном отношении вскоре оказалась как бы вне конкуренции.
