Константинэ Гамсахурдиа - Похищение Луны
Кац Звамбая поставил стоймя перевернутый треногий столик и стал раскладывать свои припасы: абхазские лепешки «акваквар» и козий сыр. Поставив на пол бутылки с водкой и вином, достал из кармана бычий рог и, наполнив его, поднес хозяину. Паромщик, покосившись на седую бороду гостя, стал отнекиваться: Кац старше его, ему полагается пить первым.
Пока старики по абхазскому обычаю церемонно уговаривали друг друга, Арзакан, разломив лепешки, терпеливо ждал. Наконец паромщик осушил рог и передал его Кац Звамбая. Вытерев налившиеся слезой глаза, — прошибла их крепкая водка, — он протянул руку за хлебом.
Никогда еще не видал Арзакан таких громадных рук.
Как побеги дикой лозы, выдавались на них толстые узловатые жилы. Заскорузлые, изуродованные пальцы походили на когти хищника. Наблюдательный глаз прочел бы по ним всю судьбу этого человека.
На правой руке указательный палец отсутствовал.
Старый паромщик стал уплетать лепешки с такой жадностью, будто целый месяц ничего не брал в рот. Когда крошки падали на землю или кожух, он бережно подбирал их и клал с ладони в рот.
Обрубленный палец на руке паромщика не давал покоя Арзакану. Он вспомнил давно слышанный рассказ о том, что где-то на Ингуре водит паром бывший генерал, бежавший из Тбилиси от большевиков. Генерала разыскали, но видят: какой он там генерал! Просто безвредный старик…
Арзакан не знал, как проверить свою догадку; расспрашивать хозяина он стеснялся.
Заметил, что вот-вот выпадет из очага головешка, потухнет огонь. Подправил ее.
Странное забытье овладело Арзаканом у пылающего огня, в присутствии этого загадочного человека. Отведя глаза от его голого черепа, на котором торчал редкий волос, подобно траве, общипанной гусями, он далеко унесся мыслями.
Пламя распаляет мечту. Устремив взор на трепетную лаву огненных языков, Арзакан в воображении своем ясно увидел Тамар. Она — в шелках цвета персиковых лепестков. И вся — словно распустившееся в апреле персиковое деревцо.
— Эй, вара! — окликнул его Кац.
Юноша вздрогнул, испугавшись, как бы отец не разгадал его дум.
Все откроет абхазец родителю, но тайну любви — никогда!
Схватив рог, он одним духом осушил его.
Старики попеременно прикладывались к рогу. Мирно текла их беседа.
Паромщик повеселел. После водки глубже залегли морщины на его лошадином лице. Искры то и дело вспыхивали в глазах. Укутавшись в свой кожух, старик свободно сидел на огромном срубе, словно в удобном, мягком кресле. Его нахмуренное лицо прояснилось. Доверчивее стал взгляд, сверкавший из-под нависших бровей. Он вел беседу с такой задушевностью, будто Кац Звамбая — его давнишний приятель, которого он пригласил в гости.
«У стариков всегда найдется общий язык, — подумал Арзакан, — Куда девались мрачность и озлобленность паромщика? А как смеется! Так смеялись, — вспомнил юноша, — только подгулявшие князья Дадиани, Шервашидзе и Эмхвари».
Он запомнил их смех еще с той поры, когда мальчиком пас коз в Ачигваре и видел, как кутили и дебоширили князья, играли в карты и развлекались скачками.
«Удивительно, как вино меняет человека», — думал Арзакан и вдруг почувствовал в руке полный рог, протянутый ему паромщиком. Учтивость не позволила юноше отказаться.
Ему уже не хотелось пить, но рог на стол не поставишь, недопитым старшему не передашь. Выпив до дна, он передал рог отцу и взглянул на него, как бы спрашивая: «Собираешься ли ты сегодня переправляться через Ингур?»
Отец изрядно выпил. В этих случаях нос у старика всегда кривился.
Арзакан завел разговор о пароме.
— Хоть луна и светит, но самому черту в такую ночь не перебраться через Ингур, — утверждал паромщик.
Кац Звамбая встал, извинился — должен-де проведать лошадей — и вскоре вернулся.
Паромщик начал расспрашивать путников: кто они и откуда.
— На скачки едете? — И, оживившись, весь обратился в слух.
Арзакан рассказал, что едет в Зугдиди не только ради участия в скачках, но и по заданию райкома — сопровождать абхазских всадников. Правительство хочет показать абхазцам и мегрелам породистых лошадей грузинского коннозаводства. Абхазцы ведут несколько кобыл для случки с текинскими жеребцами.
Из Тбилиси прибудут чистокровки и полукровки: английская кобыла, замечательная англо-арабская полукровка, три текинских жеребца и один немецкий — из коннозаводства бывшего императора Вильгельма. Правительство устраивает показательные скачки: пора абхазцам и мегрелам бросить стародавние способы наездничества и коневодства.
— Все меняется на новый лад, — убежденно говорил Арзакан паромщику, — все наше хозяйство перестраивается, пора взяться за перестройку и в этом деле. Старые породы вырождаются. Надо дать дорогу новой и здоровой породе!
Паромщик низко опустил голову и, отпихнув ногой выкатившуюся из огня головешку, сказал Арзакану:
— Знай, малый, каждый, кто может дотянуться до стремени, садится на лошадь. Многие люди курят, пьют вино, бегают за женщинами. Но нет ничего труднее на свете, как знать толк в лошадях, табаке, вине и женщинах.
Некий мудрец утверждал, что, когда человек впервые вывел лошадь из моря, она поставила ему свои условия: «Если захвораю, — лечите, неподкованной не водите, хвоста не подстригайте, ушей не подрезайте, нечистую женщину на меня не сажайте, на отдых в чистое место отводите».
Я всю жизнь был страстным лошадником, — вы, наверное, слышали, что я бывший генерал?.. И вот, чтобы изучить разные способы ухода за лошадью, я выучился английскому языку. У меня был свой конский завод, я выводил лучшие, редчайшие породы…
Пятнадцать лет мне было, когда меня увезли в Россию, в кавалерийское училище… Твое поколение куда счастливее нашего. Много мы в свое время натерпелись! Ты и представить себе не можешь, как нас, юнкеров, муштровали… Этого слова, пожалуй, ни в одном языке не сыщешь! Приставят, бывало, к нам корнетов из германских баронов, и уж те задают муштру… Вволю издевались они над нами, не жалели ни наказаний, ни ругательств.
Немало морд немецких баронов бил я за площадную ругань! Каждое воскресенье сидел за это в карцере. Но когда приобвык, позабыл грузинский язык, нашу традиционную вежливость, и сам стал ругаться не хуже баронов.
Вот тогда и полюбил я всей душой лошадь. Она стала для меня самым близким существом в училище и на манеже. Тогда я и решил крепко: изучить лошадь, все ее повадки и уход за нею.
Чем еще мог я интересоваться? За кого должен был проливать кровь?
За царей, за Романовых, за отечество?! Как женщина, обвенчанная против своей воли, заводит тайно любовника, так и я привязался на службе к лошади. А до царя и отечества мне было столько же дела, сколько до кожуры высохшего чеснока.
В седле я объездил полмира.
Побывал на полях Маньчжурии, сражался с японцами. Оттуда послали в Киргизию. Восемь лет наставлял розгами киргизов и башкир: отучал молодежь от азиатской езды, приучал к посадке, принятой в царской кавалерии.
Затем перекинули меня в Ташкент, приставили к туркменам и таджикам, которые держались индо-персидских правил езды. Я их тоже окружил вахмистрами и корнетами и муштровал так, как муштровали в свое время меня самого.
Тут началась мировая война. Сперва назначили меня в Новочеркасск начальником кавалерии запаса. Стал я возиться с казаками, черкесами, кази-кумыками и лезгинами. У них кавказский способ езды. Их тоже надо было переучивать.
Но горцы — народ пылкий. Случалось, избивали вахмистров и корнетов, и я принужден был драть их розгами и ссылать в Сибирь.
Затем перебросили меня в Восточную Пруссию. Я вошел первым в Мемель и приказал гнать скот из заводских ферм Вильгельма. Режь его, ребята, ешь, пей, веселись, Джалагания, и ты Беселиа, и ты, Маан, и ты, Малазониа, Макацариа, Циклаури, Немсадзе, Жваниа!
После гибели армии генерала Самсонова в Мазурах я защищал русские границы от немцев, Я разгромил эскадрон пруссаков. Ни один не уцелел, чтобы, вернувшись, сообщить о гибели остальных.
На австрийском фронте, под страшным обстрелом, ворвался я с первой дивизией во Львов. Дрался и в окрестностях Перемышля. Трижды рубился с немецкой кавалерией в Пинских болотах и у Карпат. Три эскадрона немецких голубых улан были нами уничтожены до последнего человека.
Ну, а потом, сами знаете, пришли большевики и выскоблили русскую империю.
Царство небесное родителю! — добавил паромщик, поднимая рог…
— Мы, большевики, в царство небесное не верим, — сказал Арзакан.
— Да и я в него не верю… Верю я лишь в ад, в грехопадение. Одно правильно: рай и ад существуют только на земле. Каждый попадает в ад на этом свете по своей вине. Всю свою юность, все мои силы отдал я на служение романовской России, но когда она сгнила вконец, разложившийся труп ее выблевал меня из своей пасти, как Иону кит морской.
