Федор Панфёров - Бруски. Книга I
– Держись! – посоветовал дедушка Катай. – Держись, миляга! Эй, держись: помогатель едет!
Николай, вооружась длинным шестом, вел лодку меж льдин, огибая их, и люди с берега смотрели только на него, пугаясь уже того, что лодку могут сжать льдины, и тогда она хряснет, как орех на крепких зубах. Но Николай вел лодку умело, выбирая нужные прогалы, а когда он схватил за шиворот человека и выволок его из воды, широковцы облегченно вздохнули:
– Вот ярой!
– Ай да сорви-башка!
– И откуда чего берется? – удивился Никита Гурьянов, уже топчась на круче, как иногда топчется собака, желая перескочить через воду. – Давай назад… Назад давай, – распорядительно отдавал он приказания.
Обратно лодка шла с большой скоростью. Николай работал на веслах, а пешеход, став на корму, отталкивался багром.
– Да… да это же… это же Степан Огнев! Огнев Степка! За землей, стало быть, опять ходил, – тише добавил дедушка Катай.
Лодка носом стукнулась о берег. Степан Огнев, тяжело переступив через борт, среди общего молчания зашагал в гору. С его полушубка и самотканных штанов стекала вода, с проседью борода прилипла к горлу, а на бледном, в царапинах и крови лице четко выступали редкие, крупные, похожие на курагу, оспины. Подойдя к избе Николая Пырякина, он покачнулся и, цепляясь за стойку крыльца, проговорил:
– Ну… до своего двора у меня силов нет.
– Катя, – вбегая в избу, засуетился Николай, – самовар! Самовар и чего горячего… самогонки хоть бы, что ль! – И повернулся к Степану Огневу: – Как это тебя понесло в такой неурочный час? А?
– За счастьем, слыхал я, на дно моря ныряют. Вот и я было нырнул, – Огнев устало засмеялся и, посмотрев на Волгу, тяжело поднимая ногу, переступил порог.
3
Через несколько дней после возвращения Степана Огнева из города широковцы, карабкаясь по долам и оврагам, привалили к сельскому совету.
На крыльце сельсовета, прислонясь спиной к перилам, стоял Степан Огнев, рядом с ним Панов Давыдка – низенький, косолапый, а голова безволосая. Он стоял без фуражки и, пугливо мигая, всматривался в мужиков.
– Собрались вы зачем, граждане, сами знаете, – начал председатель сельсовета Федунов и ткнул рукой в Огнева. – Они вот слово к нам имеют.
Мужики загалдели:
– Ну, сказывай!
– Чего затеяли?
– Каку-таку нову фиту придумали?
Степан Огнев провел рукой по лицу, огляделся, затем густо, будто чужим голосом, выдавил:
– Земли, мужики.
– Чего? Земли-и? – выставив вперед рыжую бороду, перебил его Никита Гурьянов.
– Земли… За околицей «Бруски» – залог неурезанный. Пропадает земля. Чем пропадать – мы берем. Вот и слово мое все.
Широковцы переглянулись, помолчали, потом по рядам пополз смешок и, скапливаясь, нарастая, волной хлынул на Огнева:
– Xo!
– На кой пес, Степан?
– Чудак!
– Косы, что ль, точить?
– Да там камень голый!
– Додума-ались!
Смех перешел в гоготание, понесся вдоль улицы, вспугнул галок с церковного купола. Галки поднялись и, звенькая металлическими отрывистыми выкриками, закружились над Широким Буераком.
Степан, растерянно глядя на широковцев, вертел в руках шапку, потом обозлился, отвердел, грудью на перила налег и что есть силы кулаком по столу стукнул:
– Что? Ржете что?
Смех, как ветерком, сдунуло с широковцев.
– Что ржете, говорю? Балаган вам, а? Добром просим. Не дадите – закон найдем. Будет, поплясали под вашу дудочку.
Миг, словно зрелая рожь в безветренное утро, не шелохнулись мужики.
– Ай, ты какой! – взвизгнул Егор Степанович Чухляв и вылетел на крыльцо. Тут он сорвал картуз, оголяя голову, похожую на дыню, поставленную на-попа, как бы хвалясь этим: «Видали, дескать, граждане, какая у меня голова», и, придерживая другой рукой грыжу в паху, решительно крикнул: – Не давать, граждане мужики! Наотрез…
Последние слова Чухлява утонули в реве широковцев. Председатель Федунов, желая водворить порядок, забарабанил счетами, и казалось ему: сидит Федунов на дне прозрачной речки, оттуда губами шевелит, руками машет, а голоса не слышно.
На крыльцо поднялся Захар Катаев. Захар вовсе грамоты не знает: восьмерку заверткой зовет. Зато порядки знает лучше, чем всяк свою бабу. Оттого и почет Захару на селе, оттого и молва про него:
– У него, Захара, министерская башка. В министрах бы ему сидеть, а не у нас тут по оврагам гнить.
– Народом управлять не умеешь, – сказал он и легонько отодвинул Федунова. – Советская власть… лук те в нос.
– Да, дядя Захар, – начал оправдываться Федунов, – ты гляди, чего делают.
Захар корявой рукой чесанул волосы на голове и, выдрав оттуда соломинку, сказал:
– Стой! Орать стой! Слово хочу.
– Не ори! – закричали отовсюду.
– Говорят, не ори!
– Что… в кабак собрались?
Захар немного подождал. А когда галдеж улегся, он, ломая соломинку, повернулся к мужикам:
– Братцы! Я за вас страдал, когда с Никольскими мужиками луга делили?
– Страдал, – ответили ему.
– Ну-ка, в самом деле, чего перетерпел.
– Хорошо, – перебил Захар, бросая соломинку. – Признаете, значит?
– Признаем.
– Признаем, что говорить об этом!
– А в Москву я для вас к Ленину ходил?
– Так, ходил, стало быть, – занозисто вставил Никита Гурьянов. – А к чему это ты?
– Хорошо, – продолжал Захар. – А Ленин в нашу нужду вошел, ублаготворил нас лугами?
– Ублаготворил.
– Не раз спасибо сказывали.
– А то владеть бы лугами Никольским.
Захар снова выждал, и когда наступила такая тишина, что даже слышно было, как отдувается у столбика дедушка Катай, а по овражкам ворчат весенние потоки, он, растягивая слова, с расстановкой крикнул:
– А-а-а… барин на-аших стариков порол?
Тут ровно кто пылающую головешку бросил в широковцев, они дрогнули, метнулись:
– Не-е зама-ай!
– Чего старую болячку?!.
– Не об этом речь!
И замелькали корявые кулаки, кровью налились воспаленные глаза, затряслись от злобы бороды, лохматые шапки, линялые картузы.
Захар как-то подпрыгнул.
– Не-ет. Старинушку вспомнить всегда след. След старую болячку припомнить. На то она и болячка. Вы вот послушайте. Граф-барин наших стариков порол? За что, спрашивается, порол? Дорогу к сытой жизни преграждал. А старики наши лезли – жить хотели. За то граф стариков и порол. Так, что ль, братцы?
Мужики молча посмотрели друг на друга, потом на Захара, а Захар подумал: «Нет… не на ваших спинах рубцы от барского кнута, а то помнили бы».
– Так. Ну, этак, – вступился Никита Гурьянов. – Ну, и что же? Действительно, порол. Разрешаю твою задачку.
– Ты, Захар Вавилыч, вот что, – посоветовал Егор Степанович Чухляв. – Ты уже это… не тронь… пущай умрет позорища такая.
– Не-ет, – Захар снова загорелся. – Тронуть надо. Так вы согласны: старики наши жрать хотели, за то барин их порол. За то и барину голову свернули, а от нас ему проклятие на век. А Ленин вот ублаготворил нас лугами, за то поклон мы ему бьем и – благодарность всегда. – Он остановился, еще пристальней всмотрелся в мужиков и вдруг, не по нем звонким голосом, резанул. – А сами-то мы что делаем? Сами-то, обратите внимание. Огнев с ребятами в сытую жизнь дорожку задумали искать, а мы их пороть. Стыдно, мужики, вам… по всему вижу, стыдно… напакостили.
Мужики согнулись. Кто-то тяжело, громко вздохнул, кто-то кинул что-то резкое, злое, неразборчивое, сквозь зубы.
– По-моему, пускай берут «Бруски», – продолжал Захар. – Может, и нам укажут дорожку, как от сухой корки с водой отбиться… Я так рассуждаю: как слобода у нас, так пускай каждый по-своему дело правит.
– А бабу свою не отдашь ли Степке? – ковырнул Чухляв.
– Бабу? Бабу зачем, Егор Степанович? Баба есть баба – жена законная, – спокойно ответил Захар и с лица на лицо обежал взглядом широковцев, остановился на Егоре Степановиче Чухляве. Столкнулись четыре глаза – два Захаровы, большие синие, два – Чухлява, маленькие черненькие червячки. Глаза вцепились друг в друга, боролись секунды две-три. Не выдержал Чухляв, опустил глаза в землю, а Захар поднял голову и глубоко вздохнул.
4
Егор Степанович Чухляв сход покинул первым. А что там ему делать, коль мужики решили – «Бруски» отдать Огневу? И кипела же злоба у Егора Степановича: «Этому-то лохматому кобелю Захарке, что понадобилось? Ну, Степке Огневу «Бруски», а этому? Лезет везде…»
Совсем недавно, каких-нибудь полтора десятка лет тому назад, на правом берегу Волги, в горах, будто орлиное гнездо, ютилось имение барина Сутягина, потомка графа Уварова. Сосновый бор Сутягина тянулся вглубь от Волги, а землей, ровно петлей, не только Широкий буерак, но и ряд сел охватывал Сутягин.
Смешно и дико было смотреть на этого барина. Не только взрослые, но даже ребятишки и те говорили про него: «Умом ряхнулся». Сначала он жил где-то за морем, потом в имение явился, привез с собой дам пышных, кавалеров в кургузых штанах. Пировал. Задавал балы… А затем стал чудачеством заниматься. Развел, выписав их из Франции, лягушек в пруду. Мужики иногда украдкой пробирались на берег, разглядывали тех заграничных лягушек и ничего-то особого не находили в них: такие же, что и в любом затоне около Широкого Буерака. Но когда до барина дошло такое мнение широковцев о его лягушках, он сказал:
