Александр Грачев - Первая просека
Но Захара уже ничто не интересовало. Он думал о своем: возьмут его или нет? Он горько пожалел, что пришел сюда с костылем: после собрания наверняка начнется запись желающих ехать, а возможно, сразу же и медосмотр. И тут его осенила счастливая мысль — спрятать костыль под кресла.
Дождавшись, когда все двинулись к выходу, он незаметно сунул костыль вниз, положил его между ножками кресел и больше не вернулся к этому месту. Не без тревоги ломала голову уборщица, обнаружив костыль на полу, когда начала уборку: откуда и почему здесь эта вещь?
А Захар тем временем, осторожно припадая на левую ногу, спешил в горком комсомола, где была назначена запись желающих ехать на Дальний Восток. Запись вела все та же девушка в юнгштурмовском костюме.
— Ну как нога, товарищ? Зажила? — с лукавством спросила она.
— Даже не чувствую ее! — Выставив ногу, Захар повертел носком сапога.
— А костыль где? Ты же с ним входил на актив, я видела своими глазами.
«Ну и глазищи у тебя, чертова стриженка!» — с беспокойством подумал Захар, но сказал как можно мягче:
— Это правда. Прихватил его, чтобы отнести в госпиталь, где получал под расписку.
— Ну и отнес?
— М-м, кха, — кашлянул он. — Отнес за ненадобностью.
— Ой, смотри, товарищ… — покачала головой девушка. — Что-то не верится…
— Сущая правда! — уверял Захар. — В последнее время носил его больше по привычке, так, от нечего делать.
— Ну ладно. Вот направление на медосмотр. Да скажи врачу, чтобы как следует осмотрел ногу, слышишь? И вообще, чтобы выслушал всего, больно ты худ, товарищ.
«Черта с два будет по-твоему! — думал Захар, с облегчением вытирая лоб. — Даже не заметят, что хромаю!»
Он действительно вошел в кабинет врача лихой чеканной походкой, стукнул каблуками, ловко откозырял. Глядя на Захара, нельзя было подумать, что час назад он ходил с костылем.
— Из кавалерии? — спросил старичок врач, тепло оглядев поверх очков стройную, затянутую ремнями фигуру Захара.
— Так точно, доктор!
— На что жалуетесь?
— На избыток аппетита, — пошутил Захар.
— Болели недавно?
— Да, немного. Гриппом.
— Едете с желанием? — Врач посмотрел в глаза Захару.
— С превеликим желанием, доктор! — искренне проговорил Захар, а у самого заныло под ложечкой: «Почему он так смотрит, уж не позвонила ли ему стриженая?»
— Фамилия?.. Ну что же, поезжайте, поезжайте! — Врач аккуратненько написал, потом промокнул бумажку и протянул ее Захару. Это была справка: здоров. — Желаю вам счастливого пути,, юноша! Когда-то и я там бывал, в русско-японскую…
Захар и в самом деле забыл о больной ноге. Он пулей вылетел на улицу. Чтобы не вызвать подозрения у той стриженой чертовки — почему, скажет, так быстро? — Захар битый час слонялся по улицам. И хотя терпеливо выдержал время, а все-таки с робостью входил снова в горком комсомола: «А вдруг не поверит? Вдруг снова отошлет к врачу?»
Но все обошлось благополучно. Стриженая, деловито хмуря белесые брови, выстукала на дребезжащей машинке путевку, сама же подписала ее там, где «секретарь горкома», протянула ее Захару, подала руку и по-мальчишески встряхнула.
— Поздравляю, товарищ Жернаков, с получением путевки в новую жизнь.
— Благодарю вас, — с чувством сказал Захар, смущенный взглядом в упор глубоко посаженных синих глаз девушки. — Постараюсь оправдать ваше доверие, — пробормотал он еле слышно.
Аккуратно, бережно сложив путевку, он направился к двери.
— Куда же ты, товарищ Жернаков? — остановила его девушка. — А деньги?..
Она полезла в облупленный сейф, отсчитала и подала ему пачку червонцев — триста рублей! Захар никогда не держал в руках таких денег. На прощанье велела звонить каждое утро в горком — узнавать об отправке эшелона, который формируется в Ростове, а в Новочеркасске лишь задержится, чтобы прицепить вагон.
Эшелон теплушек пришел из Ростова через два дня. Грустный ехал Захар в пулеметной тачанке — по кавалерийскому обычаю, сопровождаемый Васей Корольковым и друзьями-курсантами. Не было Настеньки, она даже не успела ответить на его письмо — одобряет или нет поступок Захара.
Вагон для новочеркасских комсомольцев уже был прицеплен в конце состава. Это была обычная теплушка, в каких на Руси искони возили солдат да переселенцев: по бокам в два этажа нары из досок, посредине — чугунная печка с жестяной трубой, выведенной в крышу.
Велико же было удивление Захара, когда он, взобравшись в вагон, увидел здесь стриженую; она укладывала свои пожитки в углу, отчитывая длинного верзилу за то, что он даже одеяло не взял в дорогу.
Захар разместился в противоположной стороне вагона, предварительно сметя полой шинели сор с досок.
— Нет, ей-богу же, Вася, у меня такое впечатление, что она решила преследовать меня до самого Дальнего Востока, — говорил он вполголоса Королькову, косясь на стриженую.
А та уже заметила его, крикнула: «Привет кавалеристу!» — и, словно коза, легко выпрыгнула из вагона прямо в объятия какого-то парня.
И вот последние минуты расставания: в голове состава длинно и многозначительно прогудел паровоз. Друзья крепко жали руку Захару. Вася Корольков обнял его, неловко прикоснулся губами к щеке.
— Настеньке скажи, Вася, — Захар почему-то задыхался, — что я напишу ей с дороги. Скажи, что… в общем, передавай ей привет от меня! А будешь в станице, расскажи там дяде и дедушке… И приветы тоже передай, я им напишу с дороги. Одним словом, Настеньке скажи, что я, в общем, скучал по ней… А ты, Вася, доведется там, в кино с ней сходи…
Вагон качнулся, громыхнули буфера. Из широких дверей теплушки посыпались провожающие, навстречу им лезли отъезжающие; множество рук подсаживало их снизу.
— Счастливого пути!
— Привет Дальнему Востоку!
— Пишите!
— Андрюшенька, не забудь теплые носки сразу надеть!
И поезд ушел в ночную тьму. Из-за голов ребят, столпившихся у дверей, Захар смотрел на огни города. На душе было тревожно, и как-то не верилось: неужто и в самом деле он едет на край света, на Дальний Восток?
А рядом с ним кто-то уже запевал вполголоса:
По долинам и по-о взго-орья-ам
Шла дивизия впе-ере-од…
Недружно, вразнобой его поддержали робкие, еще не спевшиеся голоса:
Чтобы с боя взять Примо-орье-е,
Белой арми-и опло-от…
Тайга, тайга…
Во все дали-дальние, на тысячи верст, куда ни глянь, раскинулась ее суровая темная рать. Ни зверю не обойти, ни птице не облететь ее необозримых просторов, глухих чащоб, раскинувшихся от седого Урала до синих вод Тихого океана. Частоколом елей и пихт ощетинила она конусы сопок и горбины увалов, колоннадами могучего кедрача встала по косогорам, где светлыми березняками, где черным разнолесьем выстлала долины и поймы рек, непролазными буреломами нагромоздилась в падях и распадках. Лето сменяется осенью, за зимой идет весна, за годом год, за веком век, а в тайге живет все та же извечная глухомань.
…Идут, идут эшелоны теплушек на восток — из Ленинграда, с Северного Кавказа, из Одессы, Харькова, Поволжья — прямыми путями на Урал, в Сибирь, к дальневосточным границам. А за ними — весна тревожного тысяча девятьсот тридцать второго года.
Обыватель рассуждает:
— Ведь совсем юнцов гонят.
— Куда же это их?
— Вербованные, должно быть.
— Какой там, армия…
— Сопки маньчжурские защищать…
— Э-эх, Расея-матушка, мало ты раскидала своих сынов по чужбине! Эдакий цвет русского народа! И куда? Э-эх, Расея-матушка!..
Из вагона озорной голос:
— Что вздыхаешь, дедушка?
— А то, сынок, что твоему разуму невдомек.
— Это почему же?
— А потому, что зелен твой разум, — сердито шамкает дед беззубым ртом.
— В чем зелен? Поучи, дедушка!
Лицо старика теплеет. Опираясь на посох, он приближается к вагону, задирает бороденку, вглядываясь в лица ребят.
— Опять, чай, война? В четвертом гнали, в четырнадцатом гнали, в гражданскую гнали. Наступил тридцать второй — опять гонят! Вот в чем, сынок, беда…
— Так разве ж мы на войну, дедушка? Ведь мы строить едем!
— А до́ма, чай, нечего строить?
— Дома само собой, а это на Дальний Восток строить едем. Там, сказывают, людей мало, а строить надо много, да некому.
— Наш дом, дедушка, от Ленинграда до Чукотки, — вставляет еще один говорун, — и везде нужно строить!
— Так-то оно так, да больно вы жидковаты, строители!
— Когда надо, покрутаем.
— Покрутаем! — Дед с укоризной покачал головой. — Пока покрутаешь, сынок, ой, много соли придется съесть! Так-то!..
— И соли съедим много, и покрутаем, и построим!
