Лазарь Карелин - Землетрясение. Головокружение
А прямо пойдёшь — в павильон придёшь, в пустынный, прохладный, как покинутый храм. Даже с хорами, откуда остекленело таращатся прожектора, до поры затаившие свой огонь. Католический храм, полонённый бесами.
Он пошёл прямо. Захотелось побыть одному, даже, может быть, вслух поговорить с самим собой. В пустом зале всегда тянет заговорить. Громко и значительно. Про главное. Самому себе сказать речь. Одну из тех, что слагаются по ночам и никогда не произносятся вслух. А как бы хорошо произнести такую речь вслух. Хоть в пустом зале. Говорить и слышать свой голос. Прозвучавшее слово куда больше значит, чем сказанное внутри тебя. Звук выверяет правду этого слова, правду и смелость всей твоей мысли.
«Пойду и выкрикну сейчас все про себя. — Леонид усмехнулся. — Буду кричать и слушать, что посоветует мне этот крик. Войду и громко спрошу себя: дорогой товарищ, что собираешься ты делать в ближайший год, два, три? И вообще, кто ты и на кой черт родился, дорогой товарищ!»
В громадных воротах в павильон была маленькая дверца, и Леонид отворил её, нетерпеливо запнувшись о порог. Так идёт к трибуне оратор, спеша выкрикнуть в зал какие‑то самые сокровенные слова, идёт, запинаясь, перегорая от волнения, с каждым шагом теряя мужество и самые эти сокровенные слова.
Но в павильоне, увы, горел свет. В дальнем углу, где стоял рояль, виднелись люди. Обвинительная речь откладывалась…
Леонид двинулся на свет и на звук: какая‑то женщина пела под рояль слабеньким, перепуганным голосом. Слова были неважны в этой песне, важен был молящий звук в голосе, он был понятнее слов. Он пел, замирая от страха, всякий миг готовый заплакать: «Возьмите меня, я талантливая, я миленькая, правда ведь миленькая, возьмите меня…» Вот что пел этот молящий звук, о чём твердил под бойко–рассыпчатый аккомпанемент.
— Возьмите её, она талантливая, — ещё издали, ещё не видя, о ком идёт речь, весело сказал Леонид.
— А что? А ведь верно? Гляньте‑ка, разве это не Зульфия?
У рояля, оказывается, пребывал сам художественный руководитель студии. Он и его жена — аккомпаниатор и ещё тоненькая, с прижатыми к груди руками девушка, застывшая в таком сейчас страхе, что на неё смотреть было больно. Да и незачем. Отойдёт, и совсем иное станет у неё лицо, даже иной станет фигура.
— Зульфия? — переспросил Леонид, удивлённо глянув на худрука. — Итак, Александр Иванович, вы решились?
— Решился, мой дорогой, решился. Новый директор, знаете ли, обаял меня и улестил за какие‑нибудь десять минут. Вам же ведомо, как я слабохарактерен…
Громадный красивый старик, седой и кудрявый и, как черт, хитрющий, всё лукавилось в нём — глаза, губы, голос, хотя старик‑то думал, что являет одно простодушие, — громадный этот старик сжал в могучих своих лапах Леонида и привлёк к груди, чтобы лишний разок показать, как мал и хлипок в сравнении с ним этот будто бы высокий, стройный молодой человек. Леонид знал слабости своего худрука, его главную слабость: не признаваться, что старится, а посему откровенно хвастать силой, статью богатырской, знал и охотно подыгрывал старику, потому что любил его. За эту самую стать, силу, за невозмутимейший в мире характер, даже за его лукавство.
Они постояли обнявшись, Леонид не противился, когда старик больно стиснул ему плечи, а затем приподнял, будто маленького, — все согласно намеченной программе демонстрации негаснущих сил.
— Ну как, беседовали с новым? — Александр Иванович отпустил его, повёл поближе к горевшей в углу лампе. — Ну что? — Он спрашивал, стараясь приглушить свой победный бас, но это ему худо удавалось. Как обычно, когда рядом была жена, он секретничал так, чтобы и она была в курсе дела. — Имейте в виду, я охарактеризовал вас самым лучшим образом.
— Я остаюсь, — сказал Леонид. — Он предложил мне остаться.
— Да ну?! — Изумление и радость худрука были вполне искренними. — Клара, ты слышишь?! Галь остаётся, они поладили с Денисовым!
— И чудесно, чудесно, — вялым голосом отозвалась жена Александра Ивановича. — Прежде всего Леонид Викторович не чужой нам человек.
— Прежде всего я интеллигентный человек, — сказал Леонид и потянул за руку Александра Ивановича назад к роялю. — Продолжим наш разговор здесь, чтобы не кричать. Да, я остаюсь. Да, я буду помощником. Итак, вы… — Он поглядел сперва на худрука, потом на его жену, не молодую и не старую, не красивую и не уродливую, а властную — это было главным в ней, главным в этой маленькой, худенькой женщине. Леонид посмотрел на них обоих, как бы объединяя в одно целое, чтобы в дальнейшем с этим целым и вести разговор. — Итак, вы согласились доснимать фильм?
Ответила жена:
— Не доснимать, а снимать почти заново.
— Но ведь в Москве вы наотрез отказались.
Ответил муж:
— В Москве не было ещё Денисова. Мне только обещали энергичного директора, но я не знал, сколь основательно это обещание.
Добавила жена:
— Я видела его, он производит самое благоприятное впечатление.
Добавил муж:
— Я просто влюбился в него. Ну а вы, вы, Леонид Викторович? Признаюсь, я побаивался за вас. Рассказывайте, как и что у вас было?
— Рассказывать почти нечего. Сдаётся, он уже во всём разобрался сам. Немного послушал меня, предложил остаться. Я кивнул. Вот и все.
— «Вот и все!» Слыхала, Клара?! А я тут трясусь за него, мысленно готовлю протест: мол, без Галя я как без рук. Нет, дорогой мой, недаром вас по батюшке Викторовичем величают. Виктор! Виктория! Вы из тех, кому улыбается удача. — Леонид видел, старик рад, искренне рад, что так все хорошо обошлось, что не понадобится привыкать к новому человеку — какой ещё будет? — ас ним, Леонидом, старик ладил и даже Клара Иосифовна ладила, что тоже имело немаловажное значение. Но был ли рад старик просто так, по–человечески рад за него, за Леонида Галя, которого вот не погнали с позором, как несправившегося, — этого Леонид углядеть не мог. Симпатичнейший ему Александр Иванович все ж таки был лукав. И потом, может быть, старости свойствен этот откровенный эгоизм, это самообережение, которого нет ничего на свете важнее?
Тоненькая девушка — о ней забыли — все так и стояла с прижатыми к груди руками, с перепуганным чужим лицом. Она все слышала, но вряд ли что‑либо поняла. Она только ждала: вот сейчас прервётся этот непонятный разговор и её впять начнут экзаменовать. Она уже и не рада была, что согласилась попробоваться на роль в кинокартину. Куда ей! Здесь все так страшно, так непонятно. Мечта, далёкая, несбыточная мечта стать артисткой, сейчас, здесь, отодвинулась от неё ещё дальше, в ещё дальшее небытие.
Леониду стало её жаль. Ему захотелось протянуть руку и погладить её, как девочку, по головке. Да у неё и причёска была девчачья: две тугие с бантиком косицы. Он решил её выручить. Он вдруг качнулся к ней, будто поражённый увиденным.
. — Ну конечно же, конечно, это она! — вскричал он таким восторженно–кликушеским голосом, что сам себе изумился. — Это она, Зульфия! Александр Иванович, вы нашли то, что нужно! Поверьте, я никогда не был так убеждён! — Он все же унял немного голос под пристальным взглядом Клары Иосифовны. — Конечно, понадобится работа, но главное есть. Ведь Зульфия в сценарии не разбитная, как это кое–кому кажется. Она вся собрана из множества «вдруг». Она сама не знает, что взорвётся в ней через мгновение. Тишина ли, озорство ли, песня, может быть. Она во власти этого «вдруг»… — Леонид явно увлёкся, он и сам был во власти этого «вдруг». И вот «вдруг» вспыхнувшее в нём желание помочь этой перепугавшейся страшно девочке теперь уже было его убеждением. — Поглядите на неё, вот даже на такую, какая она есть сейчас, а сейчас она просто–напросто напугана. И все же… — Он исполнил своё желание, протянул руку и коснулся её тугих, блестящих волос, девчачьего посреди пробора. И услышал под пальцами дрогнувшую, как у зверька кожу. Он отдёрнул руку, смутясь, опомнившись. — И все же…
— Так, так! Да, да! — Александр Иванович с величайшим наслаждением внимал словам Леонида. И смотрел, смотрел на сжавшуюся девушку, как смотрят на картину, толкуемую знатоком. — Удача, удача, и я так думаю. А знаете, ведь это Клары Иосифовны находка. Надо же, доброе, доброе предзнаменование. Подумайте‑ка, только я дал согласие ставить этот разнесчастный сценарий, только успел зайти в свой кабинет, как звонит Клара Иосифовна. «Ну, ты, конечно, согласился, конечно, пал ниц перед этой сильной личностью?» — «Угадала, — отвечаю. — Согласился. Приезжай, я вас познакомлю. Именно. так, сильная личность». — «Хорошо, еду, и не одна, а с ‘Зульфией». Представляете, ещё ничегошеньки не было решено, а она уже нашла для меня эту вот мою Зульфию. — Старик по праву, данному ему возрастом, наклонился и чмокнул девушку в щеку. Помедлил и ещё раз чмокнул.
— Ну, ступай, Марьям. — Клара Иосифовна, призывая мужа к порядку, сухо хлопнула в ладони, словно выстрелила из дамского пистолетика. — Дело сделано. Мой супруг даже переусердствовал в своём восхищении. Ступай, ступай, теперь все зависит от тебя, от этого обнаруженного в тебе «вдруг», — Она обернулась к Леониду: — А вы это угадливо сказали, Леонид Викторович. Понять, что Марьям вовсе не брёвнышко, каким она стояла да и стоит сейчас перед нами, для этого немалая нужна зоркость. Поздравляю вас.
