Михаил Соколов - Искры
— Слышь, мать? Я говорю: а не выписать ли нам себе такую красавицу, а?
— Иди лучше хлеба нарежь на обед, красавец голоштанный, — насмешливо отозвалась Марья из чулана.
Настроение у Игната Сысоича сразу испортилось. Как так — не надеяться разбогатеть? Разве Нефед Загорулькин всегда богатым был? Полтораста голов скота, косяк лошадей, более ста десятин земли — ведь все это нажито? «Ну, этот казак — ладно, а дружок Фома? Мужик же, а вот догребся-таки до берега, вылез, бог дал, из нужды», — подумал Игнат Сысоич о своем богатеющем друге Фоме Максимове.
Так — без земли, без тягла, без денег — думал Игнат Сысоич богатеть, и ему обидно было, что жена смеется над ним.
— Сказано — бабы, бабы вы и есть! «Го-лошта-а-анный», — сердито повторил он обидное слово жены и, всей коренастой, сутулой фигурой слегка повернувшись к открытой двери, назидательно заговорил: — А ты знаешь, как богатства наживают? Нефадей сызмалу богач был, по-твоему? С парой бычат да кобыленкой паршивой начал. Да хоть бы и Фома: мужик, как и мы, грешные, а выбрался-таки в люди — землицу добрей арендовать стал, худобу развел… Значит, трудами своими до богатства люди дошли.
— И хитростью, — вставила Марья.
— Хоть бы и хитростью — что ж тут такого? А нам кто мешает хитрить? Главное — на работу налегай больше да расходу непутевого поменьше делай, вот оно, хозяйство, и пойдет в гору… Оно как бы клад дался — легше было б, да только кладом и дурак разбогатеть сумеет. А ты трудами своими, хребтом своим попробуй в люди выбиться!.. Я так думаю, слышь?
— Слышу.
— Вот уродит, бог даст, — лучший хлебушек продадим… Птицы там небось на десятку наберется какую, да и свинью можно, как опоросится, — поросеночка оставим… Ну, я думаю, и корову можно на такое дело, телочку себе оставим, как, бог даст, приведет… Да Илюша, зять, полсотней какой пособит, або еще как — вот и машина, а?! — радостно воскликнул Игнат Сысоич, хлопнув ладонью по колену, и встал. Потопав ногами, он сбил пыль с тяжелых морщинистых сапог, вошел в хату и торжествующе переспросил, снимая картуз — Так я говорю, ай нет, по-твоему?
Марья, зажмурившись, раздувала в печке кизяки, рукою отмахиваясь от едкого дыма. Она так же, как и Игнат Сысоич, не раз думала о том счастливом времени, когда можно будет зажить привольной жизнью с достатком во всем. Но практический ум подсказывал ей: выбиться из нужды трудно, и она мало верила в то, что это время когда-нибудь наступит.
— То ж Загорулька, Сысоич, — мягко возразила она, фартуком утирая слезящиеся от дыма глаза. — И земелька своя, как ни говори, и капиталу закрома…
Игнат Сысоич снял старый, полинявший от времени пиджак из черного сукна, что подарил ему зять, бережно повесил на гвоздь и сел на лавку.
— Земля — это верно, а, окромя нее, что ж имел он какого? — снова начал было он развивать свои мысли и замолчал.
В переднюю, нагибаясь, вошел Леон с книгой в руке и остановился у порога.
Марья, обернувшись к сыну, любовно оглянула его, высокого, стройного, и сказала:
— И куда они все тянутся? Что сын, что дочки — прямо хоть крышу подымай! Недаром люди смеются: идешь вечером мимо, а в окне, мол, — как верхом по хате ездят.
— Ничего, сынок! Расти, сколько хватит, крепче на земле стоять будешь, — сказал Игнат Сысоич, а в голосе его были отцовская радость и гордость.
Леон положил книгу на скамью, снял старый, порыжевший картуз, бросил его на лавку и подошел к рукомойнику.
— Про Загорульку толкуете? — спросил он, догадываясь, о чем шла речь.
— Про него, — ответила Марья. — Отцу нашему машину захотелось до зарезу. Корову хочет продать на это дело, свинью, курей, не знаю, чего еще надумает. А машина все сама будет ему делать, и доиться он ее научит.
Леон горько усмехнулся, искоса посмотрел на отца, на его залатанные на коленях штаны и подумал: «Так и знал: неделю теперь спать не будет!»
Игната Сысоича будто подбросило со скамейки: хлопнув ладонями по коленям, он возбужденно Ьстал, прошелся по хате, потрогал низенький круглый стол.
— Ну, никаких у тебя понятий, накажи господь! — с отчаянием воскликнул он дрожащим от негодования голосом. — Я к тому говорю, как уродит, бог даст, да Илюша помочь сделает…
— Да Леон на чужих полях заработает, — в тон ему бросила Марья, но он не слышал и продолжал:
— Да как она сперва на хлебах наших оправдается. Ею, глянь, сколько обработки можно сделать, если она так косить будет! Капитал люди заработают! А она… Эх, умная у тебя голова, девка, да бабий язык! — Он безнадежно махнул рукой и опять сел на скамейку.
— Федькиному отцу тоже машина голову взбаламутила, а на калоши парню трояка жалко, — заметил Леон, утираясь домотканным полотенцем.
Игнат Сысоич, сделав пренебрежительную гримасу, насмешливо спросил:
— Чево-о? Да ты с головой, аль как? Таки на чертовье разное, на паршивую резину, хороший хозяин будет труды свои класть? Кало-о-оши! Поменьше книжек разных надо читать. А то вы с Яшкой умные шибко стали, спать ложиться начали с книжками, да только Яшке делать нечего, оттого и читает, — работники работают, а ты сам должен горб гнуть на чужих полях.
— Оксана и Илюша говорят, что от книжек ума прибавляется. А может, и денег прибавится в кармане, — шутливо ответил Леон.
Против зятя Игнат Сысоич ничего не мог сказать, а только подумал: «А что ж? Илюша и верно от книжек ума набрался».
В это время со двора послышался веселый смех, и в хату вбежали Оксана и Настя.
— Вот кому я преподнесу свой букет! — воскликнула Оксана, подбегая к Леону и поднося к лицу его белые кувшинки речной лилии.
— И я — ему! — засмеялась Настя и ткнула свой букет в лицо брату. — Да ты понюхай только! Мы чуть не утонули из-за них.
Леон отворачивался, но Оксана и Настя не отставали и продолжали расписывать его лицо желтой пыльцой лилий.
— Да провались они, цветки ваши! От них болотиной несет, — отмахивался Леон, полотенцем вытирая лицо.
Хата наполнилась задорными голосами, смехом, и Игнат Сысоич забыл о лобогрейке. А потом стал собирать на стол.
— Ну, детки, давайте обедать… Вот сюда, Аксюта, садись, — поставил он Оксане низенькую скамейку. Марья любовно застелила фартуком скамейку, налила в тарелку супу и сказала:
— Я тебе отдельно. А то с нами ты пока съешь ложку, в чашке ничего не останется.
Оксана отодвинула тарелку в сторону, недовольно сказала:
— Пожалуйста, мама, не выделяйте меня. Я буду есть вместе со всеми.
Игнат Сысоич взял буханку ржаного, убеленного мукой хлеба, прижал ее к груди, большим ножом медленно отрезал от нее несколько ломтей и положил их на тарелку, а крошки собрал в ладонь и бросил в рот.
В хате стало тихо. Все занялись едой.
Возле порога, поджав одну ногу, стоял огнисто-красный старый петух, поворачивая к столу то один красноватый глаз, то другой и ожидая, когда ему бросят крошку хлеба.
Через раскрытую дверь виднелись серебристые макушки тополей панского сада.
Яшка вернулся домой насупленный, злой. Он взял купленный в городе последний номер журнала «Нива» и уединился в саду на лавочке, под развесистой яблоней. Немного спустя к нему подошла сестра Алена.
— Чего это ты такой надутый? Опять что-нибудь не по-твоему? — спросила она, присаживаясь рядом и заглядывая через плечо на обложку журнала.
Она была в широкой, сборчатой юбке из синего сатина и в белой, с крапинками, кофте, перехваченной в талии и отделанной оборками, на ногах блестели новые черные гетры; округлое лицо ее с ямочкой на подбородке горело румянцем, а в больших темных глазах светилась лукавая улыбка.
Яшка взглянул на сестру и ничего не ответил. Облокотись на колени и держа перед собой неразвернутый журнал, он задумчиво смотрел куда-то на деревья. На их поникших, перевитых проволокой и подпертых палками ветвях несметно расселились яблоки, груши, сливы, и было в этом изобилии плодов что-то обидное: Яшка знал, что все это зреет для базара, а им с сестрой достанется лишь терпкого вкуса взвар из падалицы.
— Чего ты на меня так посмотрел? — спросила Алена и оглянула себя.
— Так… Любуюсь — девка ты ладная.
— Это я и без тебя знаю, — повела черной бровью Алена. — А ты чего зажурился? Опять не поладил с отцом? Или Оксана не так поглядела?
— С отцом, кажись, до драки дело дойдет. Посадил меня на работницкое место, страмота перед Оксаной… Э-эх, Ален-ка! — с горечью произнес Яшка и запустил руки под картуз. Картуз упал на землю, Яшка поднял его, стряхнул пыль и продолжал — Невтерпеж мне от всех этих порядков отцовых, атамановых — всей ихней компании. Ну, чего ради он вздумал нынче хвалиться самокоской перед людьми? Как малое дитя все одно: дали ему железную цацку, ну, и все ему тут радости. Тошнит от всего ихнего, — тянут дырявые копейки среди бела дня, только злобят народ, а дела настоящего не понимают. Да и живем-то мы! Какая это жизнь? Дикость, варварство, — как в этом журнале говорится. Вот, к примеру, хоть бы сад этот возьми — ить все на базар…
