Роман Солнцев - Красная лошадь на зеленых холмах
Алмаз, кусая трясущиеся губы, сел снова на мокрую скамью, Нина схватила его за руку:
— Они не вернутся?..
— Никогда, — ответил Алмаз.
Она засмеялась, коверкая голос, прощебетала:
— Ой, как я испугался!.. Какой я маленький и весь напуганный!..
— Не надо, не бойся. Люди очень хорошие… В нашем городе нет чужих… Не бойся.
— Хорошо, Алмаз… И снова стало тихо.
Глаза привыкли к темноте. Тучи над сосновой рощей казались уже светлыми, и под соснами клубились тени. Алмаз посмотрел на Нину и заметил, что она улыбается. Или ему показалось? Он снова принялся смотреть перед собой в дождливый сумрак. Прошло минут двадцать, а может быть, час.
— Ты знаешь… — тихо начала вдруг Нина. — Ты внаешь… когда я была совсем-совсем девчонкой-малышкой, я лежала однажды возле речки, на песке… солнышко грело, с другого берега ветер дул, и вемляникой пахло… и тепло было, и я уснула… А проснулась ночью и вижу: прямо надо мной стоит что-то белое, дышит, белое, страшное! Я закричала, быстро глаза ладошками захлопнула, а потом… два пальца на правом глазу потихоньку открыла… правый глаз, он смелее, чем левый, как правая рука сильней левой… открыла глаз и вижу: да это лошадь! Стоит, белая, хвостом машет, на меня смотрит. Я так обрадовалась! Я вскочила, начала гладить ее по морде, по холке.
— Лошадь… это хорошо… — вздохнул Алмаз. — Л-лошадь — это замечательно… У нас в деревне есть много лошадей. Я тебе как-нибудь расскажу, Нина. А я в детстве только один раз испугался. У нас была мечеть, она стояла на свайках. И в народе говорили, что ночью, если долго-долго смотреть, зеленые и желтые огни видно. Это глаза чертей. Они вылезают из земли, чтобы напомнить людям, что их ждет, если они в мечеть ходить не будут. Конечно, глупость. Опиум для народа, я понимаю. Но мы были маленькие, и мы пошли… Ночью. Нас человек десять. Страшно. Тихо. Подошли к мечети, наклонились, стали заглядывать. Смотрели, смотрели — никаких огней. Тогда Сулейман — был такой смелый мальчик — плюнул на мечеть и говорит: «Вот я плюнул на мечеть. Если уж этому черти не обрадуются, значит, их и вовсе нет!» И вдруг как загорятся зеленые страшные глаза под мечетью! Мы кто куда!..
— И что это было?
Алмаз тихо засмеялся.
— Мечи! Кошка!
Они долго сидели и смеялись, глядя друг на друга. И как-то так вышло, что руки Нины очутились в больших ладонях Алмаза, лица их сблизились, и словно темные птицы летели между их лицами — Алмаз то видел ее лицо, то нет, это волоклись черные и светлые тучи по небу… Лица их приблизились, и они уже не смеялись, они были очень серьезные.
У Алмаза кружилась голова, шумело в груди, он сейчас Нину поцелует…
— Нет, нет! — воскликнула Нина и отпрянула. — Не сейчас!..
Он разлепил сухие губы, сам отодвинулся, растерянно пробормотал:
— Я? Знаешь… Холодно… — Рассмеялся, нахмурился, пожал плечами.
И снова ему показалось, что Нина, глядя на него, странно улыбается.
Он резко повернулся к ней, она испуганно встала.
— Идем, идем, уже поздно… Я никогда себе не позволяла такого… Сегодня со мной что-то прямо случилось… Идем, уже очень поздно.
И, не останавливаясь, пошла. Алмаз схватил портфель и побежал следом.
— Зачем, зачем так быстро? — спросил он. — Нина!
— Поздно, поздно… — шептала она. — Меня же не пустят в общежитие! И я замерзла.
— Конечно, конечно… — повторял Алмаз.
Они говорили не о том и понимали это. Быстро шли по ледяному городу.
Алмаз силился что-нибудь придумать на прощание, сказать что-нибудь особенное, но слова склеились, и вместо слова, которое он хотел сказать, выскакивало совсем другое:
— Нина… если… погода… если… я говорил…
Они не встретили ни одного человека. Только листья, шурша, летели по мостовым, и стояла с работающим мотором возле дома на углу «скорая помощь», шофер читал газету.
Когда подошли к общежитию, Нина обернулись. Минуту смотрела на него, затем восторженно сказала:
— Ты такой хороший… ты даже сам не знаешь, какой ты хороший! Ну отпусти меня, не пугай маленькую девочку.
Алмаз пожал плечами.
— Я пошла. Прощай.
— Почему-у «прощай»? — жалобно спросил Алмаз. Он знал, что «прощай» говорят, когда расходятся навсегда. — Почему «прощай»? Разве не до свидания?
— Это все равно, — тихо засмеялась Нина. — У нас и так и так говорят. Ну до свидания… отпусти меня…
Он топтался, горбился, не зная, что сказать.
— Ах, какой невозможный… — прошептала Нина и быстро потянулась к нему, — он еле успел пригнуться, — поцеловала в губы. В тот же миг глаза ее погасли, стали тоскливыми. Она скрылась в своем темном подъезде…
В комнате уже спали, но свет горел.
Алмаз разделся, удивляясь, какие у него холодные ноги, погрел в кулаке красные, замерзшие пальцы, потом накрылся простыней и, пряча под ней записную книжечку Нины, стал читать. Было хорошо видно. Это оказались стихи, переписанные красивым Нининым почерком. То красные чернила, то синие, то простой карандаш. Алмаз, шевеля губами, читал:
Выткался на озере алый свет зари…
Знаю, выйдешь вечером за кольцо дорог,
Сядем в копны свежие, под соседний стог…
Зацелую допьяна, изомну, как цвет,
Хмельному от радости пересуда нет.
Ты сама под ласками сбросишь шелк фаты,
Унесу я пьяную до утра в кусты.
И пускай со звонами плачут глухари,
Есть тоска веселая в алостях зари…
Алмаз начал согреваться. Он лихорадочно шмыгал нохом, глядел на часы: половина третьего… три… пятнадцать минут четвертого… Глаза устали, но вытащить на свет стихи Алмаз не решился, вдруг парни увидят, застыдят.
Пусть даже рвется сердце до крови,
не разрешай поцелуя без любви!
«Значит, она меня любит… — понял Алмаз. — Значит, любит». Красными чернилами было написано:
У голубки — голубок,
у речки — море-океан,
а у девушки — дружок,
нехороший мальчуган…
Черным было написано:
Со мною вот что происходит,
ко мне мой лучший друг не ходит…
И фамилии под стихами стояли: Есенин, Евтушенко, Щипачев, Иван Прохоров, Берггольц, Цветаева, а кое-где просто инициалы: Н. Н., Н. П., Т. И., А. Ч. и т. д. Может быть, подруги Нины? В конце записной книжки алели две строки:
Кто любит вас сильней, чем я,
пусть пишет ниже меня!
А ниже писать было уже негде. Хитрый какой-то кавалер. «Ничего, мы еще посмотрим!..» Алмаз шмыгнул носом, снова вернулся к началу.
Зерна глаз твоих осыпались, завяли,
имя тонкое растаяло, как звук,
но остался в складках смятой шали
запах меда от невинных рук.
Алмаз ворочался, укрывшись с головою простыней, шуршал страницами, сопел и, видимо, разбудил чутко спавшего Илью Борисовича. Человек с усиками поднялся, минуту сидел на кровати, не понимая, почему горит свет и кто это шуршит, неужто мыши… Наконец заметил, что Алмаз возится под простыней. Илья Борисович еле слышно захихикал:
— Ты что? Любовное письмо читаешь?
Алмаз выглянул из-под простыни распаренный, злой. Страшно смутившись, буркнул:
— Пушкина маленько…
Бывший художник в майке, в длинных черных трусах, вдруг дернул щекой в склеротических красных жилках и, поочередно поднимая то левую руку, то правую, прочитал свистящим шепотом, стоя посреди комнаты:
Нет, не тебя так пылко я люблю…
не для меня кр-расы твоей блистанье…
люблю в тебе я пр-рошлое страданье…
— Страданье понял? Слушай, мы тоже это знаем! Не фофаны какие-нибудь!
…и молодость погибшую мою.
Когда порой я на тебя смотрю,
в твои глаза вникая долгим взором,
таинственным я занят разговором,
но не с тобой я сердцем говорю.
Я говорю с подругой юных дней,
в твоих чертах ищу черты другие,
в устах живых… уста… давно немые…
в глазах огонь угаснувших очей…
— Эх, мальчик мой… Эх!
На глазах Ильи Борисовича сверкнули слезы. Он подошел к Алмазу, сжал больно ему руку. Долго так держал и кивал головой. Потом нашел слова:
— Это поэзия! Поэзия, брат! Не какая-нибудь антимония! Это… ты погоди, я сейчас приду.
Он вышел в коридор, через несколько минут вернулся, совершенно растроганный.
— Извините, пардон, как говорят французы. Я что котел сказать? Это поэзия, — горячим шепотом продолжал Илья Борисович, щеки его блестели. — Ах, как я вагубил свою любовь, мой мальчик… как я ее загубил…
Он присел к столу, по-прежнему в майке и трусах, сжимая голову в ладони.
Алмаз хотел его утешить, но не знал, что сказать. Он лег на живот и уткнулся в подушку.
