Виктор Конецкий - Том 5. Вчерашние заботы
— Дурака нашел! Господин пойдет в магазин, и ему все обратно восстановят. Пускай капиталист страдает, — объяснил Арнольд Тимофеевич.
Дмитрий Александрович умеет владеть собой. И процедил одно:
— Капиталист у девчонки-продавщицы высчитает, которая напутала. Вам с обстановкой все ясно? Я вахту сдал, Виктор Викторович, разрешите вниз?
— Да, пожалуйста.
О, как громко и тоскливо кричат чайки, когда выслушаешь такую исповедь Арнольда Тимофеевича, и при этом еще застрянешь во льду, и на несколько минут затихнет двигатель, и ты выйдешь на крыло — в озноб, стылость и сырость. И сразу услышишь, как тоскливо они кричат…
Чтобы не обижались моряки, уравновешу Спиро авторитетным литературным деятелем, с которым ездил в Польшу.
Начнем с того, что я боялся повесить брюки рядом с его в двухместном купе. Почему я боялся? Я боялся, что мои брюки набьют его брюкам морду! Я-то могу держать себя в руках, думал я; на то я и человек, я даже с этим подонком разговариваю о поэзии, но у моих брюк такой выдержки нет! И они обязательно набьют морду его брюкам, и получится форменный скандал!
Он вез из Москвы чемодан еды. Когда на второй день пять яиц протухли, то он долго ругал жену за то, что она плохо их сварила, а потом еще часа два мучился вопросом: выкинуть их в мусорную урну или немного подождать?
После просмотра прелестного и игривого французского фильма, когда мы вернулись в гостиницу, он все жаловался мне, что в левой ляжке у него «затвердение».
После того как мы побывали в известном всему миру католическом соборе, он заметил, что собор отремонтирован хорошо, но ему не понравилось, что там много посетителей — и туристов, и прихожан. Я спросил, что лучше: ходить в пивную или в католический музей-храм? Он сказал, что полезнее для нашего дела, чтобы ходили в пивную. Я не шутки сейчас шучу. Я правду говорю.
В Кракове он питался московской колбасой.
На какой-то станции в каком-то старинном городке поезд застрял непредвиденно, и поляки предложили нам поездку по интересным местам. И он побоялся оставить чемодан в купе — в закрытом купе, при наличии проводников и прочего. И решил оттащить на время поездки чемодан в камеру хранения. Замечательная получилась сцена. Кладовщик спрашивает у пана, во сколько тысяч тот оценивает вещи. Мой литературный брат: «Пять тысяч злотых!» Кладовщик, выписывая квитанцию: «Прошу, панове, тридцать злотых!» Это за хранение, как вы понимаете. Мой литературный брат схватил чемодан и поволок обратно в купе. Но прежде чем он его схватил и поволок, сцена была чисто клиническая: выпученные глаза, спазм, сердечный приступ и т. д.
В конце поездки я обнаружил, что от ненависти к этому человеку и от необходимости при этом долгого на него глядения на хрусталиках моих глаз образовались мозоли — такие, как на его ногах…
Остров Русский при низком солнце.
Остров напоминал католическую монашенку — черное, белое, розовое и опять черное при отчаянном желании взбрыкнуть ногой.
Почему вообще возможно писательство и актерство? А потому, что в каждом из нас есть все бывшие, сущие и будущие люди, со всеми чертами их характеров, только в разной степени их развития.
РДО: «СЛЕДУЙТЕ СОВМЕСТНО ТОЧКУ ВСТРЕЧИ Л/К 7500 13035 ГДЕ НЕ ВХОДЯ СПЛОЧЕННЫЙ ЛЕД ЖДИТЕ УКАЗАНИЙ КМ АМБРОСИМОВА ЗПТ ВОЗМОЖНО ПРИДЕТСЯ НЕСКОЛЬКО ДНЕЙ ПОДОЖДАТЬ ПОЭТОМУ НЕ ОЧЕНЬ ТОРОПИТЕСЬ ЗПТ ДО ПРИХОДА УКАЗАННУЮ ТОЧКУ ВОЗМОЖНЫ ВСТРЕЧИ ОТДЕЛЬНЫХ ПОЛЕЙ ТЯЖЕЛОГО ЛЬДА БУДЬТЕ ОСТОРОЖНЫ».
Кроме этой служебной пришла частная радиограмма в адрес Фомы Фомича. Радист принес ее, чтобы посоветоваться: отдавать или не отдавать капитану.
«Дорогой любимый жду не дождусь встречи твоя Эльвира».
Радист встревожен, ибо: 1) некогда у них плавала буфетчица Эльвира; 2) на борту ныне супруга Фомы Фомича.
Фома Фомич вырос в моих глазах на целую голову, но что бы то ни было советовать я отказался, ибо не очень-то понял, почему именно меня радист выбрал в советчики.
Адресат же чувствует себя безмятежно.
Нынче ему очередной раз приснился сон про дочку, как она на трехколесном велосипеде едет в стену и кричит: «Куда я еду?!» И все крутит и крутит ножками и — бац! — в стену.
И вот Фомичу во льдах хочется вдруг заорать: «Куда я еду?!» И он честно рассказывает про все это в кают-компании за ужином в тот момент, когда у всех разом и вдруг улучшилось настроение — солнце вышло после суток тумана и все и вокруг судна, и в кают-компании сверкает от солнечного блеска. И вот Фомич рассказывает сон и хохочет при этом до слез в глазах — и очень симпатичен в этот редкий момент (РДО от Эльвиры радист ему не отдал, подозревая какой-то неуместный розыгрыш).
Мы на меридиане реки Оленек (левее дельты Лены) и на параллели бухты Марии Прончищевой (где есть радиомаяк ныне).
Солнце с северной стороны горизонта, низко, градусов пятнадцать; небо в зените безмятежное и голубое, ниже сплошное кольцо серости и мрачности, море — чистейший холодный ультрамарин, и в густой синеве клинья сверкающего хирургически-белого накрахмаленного льда.
И мы идем полным ходом, огибая ледяные клинья, а далеко впереди пилит двенадцатиузловым ходом «Капитан Воронин» и говорит с нами с архангельским окающим спокоем. Где-то тут умер — в рейсе, на мостике — сам Владимир Иванович Воронин.
И я вспоминаю его сына Пеку Воронина — однокашника по Военно-морскому подготовительному училищу, и других друзей-доброхотов, и вообще раннюю юность, и даже детство.
Полярное солнце все-таки греет воротник казенной меховой капитанской куртки, подбородок то и дело ощущает тепло нагретого меха, и потому, вероятно, вспоминается детство. С довоенных времен у меня никогда больше не было пальто с меховым воротником, потому и ласковое тепло у подбородка так далеко возвращает в прошлое.
Письмо Ю. В. ЛеушеваАрктическую навигацию 1949 года я отплавал на ледоколе «И. Сталин». Капитаном того флагмана советского арктического флота был в то время знаменитый Владимир Иванович Воронин. Он прославился трижды. Впервые — участвуя на ледокольном пароходе «Георгий Седов» в поисках экспедиции Умберто Нобиле, потерпевшей аварию во время полета на дирижабле «Италия» к Северному полюсу. Вторично — когда он впервые в истории прошел на ледоколе «Сибиряков» весь Северный морской путь за одну навигацию. И в третий раз его имя прогремело на весь мир в связи с челюскинской эпопеей.
В середине тридцатых Воронина знал почти каждый. Его имя не сходило со страниц газет и журналов. О его подвигах не уставало говорить радио. Завистники и остряки сочиняли о нем анекдоты и куплеты вроде: «Капитан Воронин судно проворонил и за это орден получил. Шмидт сидит на льдине, словно на перине…» и т. д. и т. п. А для нас, мальчишек, самым любимым занятием была игра в челюскинцев. И каждый мечтал хоть одним глазком взглянуть на легендарного капитана.
Мне повезло. В течение пяти месяцев я видел его почти каждый день. Не раз разговаривал. А однажды он потряс меня на всю жизнь.
Это было так. Однажды я заскочил в радиорубку узнать, нет ли долгожданной весточки из дома.
Вахтенный радист Валя Сивков отрицательно мотнул светловолосатой оседланной наушниками головой и, закончив регистрировать в вахтенном журнале только что принятую радиограмму, протянул ее мне: «Будь другом, отнеси быстрей Владимиру Ивановичу».
Что это было за сообщение — то ли аварийная с парохода «Казахстан», столкнувшегося с плавучей льдиной и получившего пробоину, то ли распоряжение штаба моропераций взять под ледовую проводку очередной транспорт — не помню. Сохранилось в памяти только впечатление — что-то важное, срочное.
На мостике капитана не оказалось. «У себя, — сказал вахтенный штурман. — Как суда на чистую воду вывели, пошел отдыхать».
Постучав в капитанскую спальню и не получив ответа, я, чувствуя, как бешено заколотилось сердце, осторожно открыл дверь. В глаза бросился висевший на стуле китель с золотыми погонами капитана второго ранга, тарелка с ломтями трески на тумбочке, глубокие кожаные галоши. Сам капитан в сером свитере, черных морских брюках, заправленных в белые шерстяные носки, лежал на боку, подложив под голову руку. Облизав пересохшие губы, я сделал шаг. Замешкался, не решаясь тревожить уставшего героя моего детства. И вдруг почувствовал, что теряю сознание. Над постелью капитана висела… икона!
Если бы в постели я обнаружил клыкастого усатого моржа или даже самого белого медведя, вряд ли это могло меня так ошарашить. Теперешним людям этого не понять. Но я рос в водопаде оголтелой антирелигиозной пропаганды, разрушения храмов, ожесточенной борьбы с «поповщиной». И даже когда оформлялся в пароходство, в «предбаннике» отдела кадров слышал, как только что уволенный кочегар жаловался: кто-то настучал, что у него наколка на плече — крест и надпись «Боже, храни моряка» — вот, гон дали. А тут! Всемирно известный! Самый главный в Арктике! И уж, конечно, коммунист! — в чем никаких не могло быть сомнений… И икона?!.. Нет! Такого никак быть не могло. Не могло никак!
