Сергей Черепанов - Утро нового года
— Да, да! — подтвердил он неопределенно, как Полунин.
— Между прочим, я хотел тебя предупредить, — положив ложку на стол и вытерев ладонью губы, сказал Богданенко. — Ежели с тобой Василий Кузьмич заведет разговор…
— О чем?
— Насчет авансов. Вместо кирпича на площадку сдать воздух. Так ты у меня гляди: с обоих шкуры спущу!
«То-то Артынов особенно не настаивал!» — подумал Корней.
Он наклонился над тарелкой и скрыл усмешку.
Богданенко уже принялся за второе блюдо, когда Лепарда Сидоровна осторожно приоткрыла дверь: звонил Шерстнев и просил подойти к телефону.
— Ну-ка, иди, поговори с ним, — кивнул Богданенко Корнею. — Чего у него там? Без няньки не может обойтись!
Оказалось, что вахтер Подпругин, недосмотрев, пропустил через проходную пьяного Витечку Красавчика. На площадке Красавчик столкнулся с Шерстневым, привязался к нему, кричал, будто его дочь, Наташка, последняя шлюха, а Иван Захарович обиделся и стал его гнать. Тогда Красавчик достал где-то топор, кинулся на Шерстнева, разогнал бригаду выгрузчиков, затем закрылся в технической лаборатории, где Иван Захарович собирался испытывать очередную партию кирпича и хранил контрольные документы.
— Передай Шерстневу, пусть сам управится, — распорядился Богданенко. — Велика важность — Красавчик!
Немного погодя Иван Захарович позвонил снова. Все же Богданенко не прекратил обеда, прикончил свинину, запил ее квасом, выкурил папиросу.
Возле лаборатории, вместе с Шерстневым, стояли Фокин, Базаркин и еще несколько человек. Через закрытую дверь слышалась матерщина.
— Эх, вы-ы! — оттолкнув Шерстнева в сторону, сказал Богданенко. — С одним вшивым обормотом не можете справиться! Хуже баб!
Он дернул дверь за ручку, постучал кулаком.
— Ты там, анчутка, вылазь! Это я, Богданенко, тебе велю! Не то дождешься у меня, хуже будет!
— Не подходи, начальник! — крикнул в ответ Красавчик. — Заруб-лю!
— Не артачься, выходи добром!
— Зарублю! — снова крикнул Красавчик. — Р-р-раз! Р-р-раз!
Очевидно, он бил топором по приборам: посыпались и зазвенели стекла.
— Надо же! — свирепо зыкнул Богданенко. — Подвернули мне сюрприз не ко времени. Да разве же Красавчик пьяный! Это же сволота несчастная!
И не раздумывая дальше, дернул дверь на себя. Косяк затрещал, внутренний замок вылетел, а дверь слетела с петель и, скособочившись, повисла.
В проеме появился Красавчик с занесенным топором.
— Зарублю-ю!
— Руби! — гаркнул Богданенко, подставляя под топор голову. — Руби-и!
Красавчик вылупил глаза, протрезвел, охнул и, отступая, выронил топор.
— Не могу…
Он схватил Красавчика за плечи, выбросил рывком во двор, потом приподнял, ударил кулаком. Тот, раскинув руки, сделал несколько оборотов кубарем и по-лягушачьи шлепнулся в пыль. Богданенко опять поднял его, снова ударил, и снова Красавчик, тыкаясь лбом в землю, прокатился вперед. Таким способом Богданенко догнал его до ворот, последний раз отвесил затрещину и, вынув платок, вытер ладони.
— Вот и вся ему воспитательная работа!
Первую смену он домой не отпустил, пообещав всем, кто останется сверхурочно, двойную оплату. Такая щедрая оплата мало кого соблазняла. Люди за прошедшую смену уже наработались. Но все же остались. Чермянин, возвращаясь от проходной обратно в цех, угрюмо сказал Николаю Ильичу:
— Э, чего ты нам деньги суешь, будто мы только ради рублевок работаем? Надо, значит, надо, куда денешься, приходится выручать! Только уж надоела нам твоя штурмовщина!
Корней тоже остался без особого энтузиазма. Он уже достаточно вымотался и рад был сбежать домой, отмыться от заводской пыли, отдохнуть, вырядиться в чистую одежду и вечером пошляться с парнями по поселку. Но его, кроме «надо!», удерживало еще и другое, не весьма приятное, чувство. Он уже однажды показал себя… Тогда на зимнике, в суматохе, никто кроме Тони на него не обратил внимания, никто не осудил опять-таки кроме Тони и… его собственной совести. А сбежать сейчас? На виду у Богданенко и всех заводчан? Как это они назовут?…
Кирпич из обжиговых камер принимал на склад десятник Валов. Сам Корней руководил погрузкой вагонов. То ли по счастливой случайности, то ли потому, что крановщики, прицепщики и укладчики трудились без остановок, график погрузки двигался стремительно, и Корней дважды вызывал со станции дополнительный порожняк.
В сумерках на крыше обжигового цеха вспыхнула дюжина прожекторов, ночь отодвинулась от завода, вдобавок Лепарда Сидоровна привезла на повозке буфет, — было распоряжение от Богданенко кормить в счет зарплаты.
Не дождавшись сына на обед и на ужин, Марфа Васильевна сама принесла в диспетчерскую узелок с едой.
Пока Корней ел, торопясь, она оглядывала его закопченный костюм, скамейки возле стен, стопки бумаг на столе.
— Все ж таки этак нельзя! Неспособно! Измучаетесь и добра сколь перепортите. Ладно, вот государство у нас богатое, убытки терпит, а коснись бы при частном порядке, сплошной раззор. Без расчету! Второпях-то половья набьете без меры, машинам здоровья убавите. Хороший хозяин добро приберег бы, обошелся аккуратнее. Что за нужда так дуреть, шуметь, народ баламутить и себя изводить? Не на войне. Не Гитлер наступает. Подумаешь, месяц кончается! Да их, месяцев-то, впереди еще бог знает сколько, хватит на много веков.
По ее мерке Богданенко в хозяева не годился.
— План государственный, — сказал Корней.
— А добро-то, поди-ко, не государственное.
— Ты, мама, на производстве не работала и не берись судить. Нельзя так! Хозяйство у нас в стране плановое.
— Коли плановое, так и робить надо по плану. Под конец-то месяца не устраивать всенощные.
Она поглядела в окно, пожевала губами.
— Ишь, эвон директор-то туды-сюды на площадке маячит. Не сидится, небось, в кабинете. Наверно, хоть и громкий он человек, в натуре представительный, а неуправный.
— Он мужик сильный! — похвалил Корней.
— Ох, господи, кабы только одной силой люди обходились! Твой-то дед по отцу, Семен, бывало с быками боролся, а из бедности так и не выбился.
Деда Семена Корней помнил только по фотокарточке. Стоит, опершись на стул, размашистый усач, в солдатской одежде, на груди георгиевский крест и тут же спущенные из кармана гимнастерки часы на цепочке. Не как-нибудь, а при часах! Вот и весь дед. Да помнил еще по рассказам отца. В деревенские драки дед не ввязывался, но если звали на подмогу, то колошматил валенком. Зимой он шапку не носил, полушубок не подпоясывал, при любом морозе не кутал голую грудь. После революции избрали его деревенские мужики в ревком, и нашел он в том ревкоме себе конец. Подкараулила в лесу банда, он сначала отстреливался из нагана, а когда кончились патроны, вывернул из саней оглоблю и, прежде чем пасть замертво, успел прикончить троих.
— Ну, в общем, ты, мама, не вмешивайся, — попросил Корней. — Это его, Богданенково, дело, как здесь командовать.
Ночью, проходя мимо обжиговых камер, Корней случайно наткнулся на дядю и невольно подслушал его разговор с Богданенко. Они стояли друг против друга и, на первый взгляд, мирно беседовали, а на самом деле объявляли друг другу бой. Семен Семенович говорил:
— Я не мог вам, Николай Ильич, воспрепятствовать, хотя не могу согласиться, но больше ни на меня, ни на других коммунистов не рассчитывайте, мы вас поддерживать не станем. Нельзя так рвать и дергать производство. В конце концов, вы хоть и доверенное лицо, но мы коллектив, и вы останетесь в одиночестве. Все хорошо в меру!
— Валяйте, валяйте, подкладывайте под меня мину, — сверх обыкновения спокойно, почти равнодушно отвечал Богданенко. — Собирайте всю грязь!
— Нам и правды хватит!
— Да какая у вас правда?
— Вы бы хоть с кем-нибудь советовались, Николай Ильич! А то ведь все один, как захотите, или слушаете, как Артынов подскажет. Выбора у вас нет, это вот как у меня однажды было. Послала жена меня в магазин, лимон захотела. Прихожу я в магазин, а на витрине лежит один-разъединственный лимон, уже темными точками побит. Подумал я: покупать или нет? Было бы много лимонов, так выбрал бы, который получше, посвежее, а тут коли один-разъединственный, то выбирать не приходится. Так и у вас. Вы б с одним посоветовались, с другим, с третьим, а потом сравнили, или от каждого понемножку взяли — и вот вам ваше решение.
— Ты намерен каждый мой шаг брать под контроль. Без парторга чихнуть не смей.
— Потушить огни в печах — это, Николай Ильич, не «каждый».
— Да ты сам-то ни черта не смыслишь.
— Возможно, очень даже возможно! Ни у меня, ни у вас дипломов нет, но я здесь тридцать лет, а вы только год.
— Я не юнец!
— Так ведь и я не вчера родился! У меня седина, и у вас тоже, и в партии мы состоим уже не первый год, и перед партией оба в ответе. Очевидно, придется нам с вами обсудить наши дела…
