Борис Ямпольский - Мальчик с Голубиной улицы
И вот он нашел для себя подходящую компанию и появился снова.
— Амба! — крикнул Филька, прыгая с коня.
Он хотел ввести жеребца в дом, но жеребец не вошел в дверь, и Филька, с презрением оглядев этот «парадный» вход, привязал его к крыльцу.
Он осмотрелся, за что бы ему сразу приняться, и, увидев на крыше голубей, заложил в рот два пальца и свистнул. Подняв с крыши голубей, Филька, подпрыгивая, свистел до тех пор, пока они не превратились в еле видимые точки и достигли седьмого неба. Тогда, прицелившись, он выстрелил. И все, у кого были глаза, видели, как один голубь стал падать прямо на Филькино ружье, желая, наверное, разглядеть, кто его убил.
На крыше появился Микитка:
— Зачем голубку стрельнул?
— Тебя не спросил, — сказал Филька.
— Скажи: зачем голубку загубил?
— А ну, ссаживайся! — крикнул Филька.
— Нужна она тебе, голубка, катюга.
— Я что сказал: скатывайся! — Филька хлопнул по голенищу нагайкой.
— Да, держи карман шире, — отвечал Микитка.
Филька вскинул ружье, делая вид, что хочет стрелять.
Микитка спрятался за трубу.
— Поймаю, кишки вытяну и на аршин намотаю, — погрозился Филька и понес голубя на кухню, пожелав, чтобы в него запекли засахаренный грецкий орех. Он, Филька, знает местечковые блюда!
Распорядившись таким образом, Филька в ожидании трапезы сидел на пороге и точил клинок. Во все стороны летели искры, и Филька вскрикивал. Гуси, куры, утки и козел с ученой бородой издали со страхом смотрели на Фильку и гадали: зачем ему понадобился острый клинок? Наточив, Филька зачем-то плюнул на клинок, попробовал его ногтем, завертел над своей головой, и стало ясно: солнце на небе только для того и светит, чтобы сверкать и искриться в его, Филькином, клинке.
В это время появился кот Терентий с поднятым от любопытства хвостом. Филька, увидев толстого, обжорного кота, крикнул «Стой!», размахнулся и отрубил коту хвост. Лежебока Терентий, не привыкший к такому обращению, сначала не разобрал, в чем дело, но вдруг закружился на месте, с визгом кинулся на водосточную трубу, взлетел на крышу и исчез.
Проверив таким образом клинок, Филька сказал: «Законно!» — и неохотно спрятал его в ножны.
Теперь он стал приводить в порядок свое большое и разнообразное хозяйство.
Широкие и глубокие карманы его шаровар с лампасами были полны всякой всячины. Сначала он выудил из них длинную веревку. Затем посыпались стреляные гильзы, обручальные кольца, янтарные бусы, грецкие орехи, кусок засохшего свадебного пирога с маком, какие-то длинные ключи и отмычки, тяжеловесная свинчатка и электрический фонарик, который почему-то светился, очевидно охраняя светящимся глазом все сокровища Филькиного кармана. Из другого кармана Филька вытащил увеличительное стекло, которое тут же подставил под солнце, и, когда прожег в скатерти дырку, удовлетворенно хмыкнул. Появился кусок старой афиши с аршинными зелеными буквами — Филька с серьезным видом прочел ее и аккуратно сложил; под конец он вытянул огромный платок с многочисленными узелками, в которых по-бабьи были завязаны монеты. Платок был развязан, золотые десятки пересчитаны и снова завязаны в узелки, а узелки затянуты зубами.
Все это богатство Филька Синий Жупан рассортировал на три кучки: одна была со словами «к бису!» выброшена, другая снова пошла в шаровары, а третья аккуратно уложена в кожаный мешок, притороченный к седлу.
Теперь, когда труд был закончен, Филька достал из бездонного мешка бритвенный прибор, зеркальце и ремень, расставил железные стаканчики, помазком взбил мыло, направил на ремне бритву. Ему так хотелось побриться, что он даже взглянул в зеркальце: не выросли ли от одного этого желания усы? Сидя с обиженным лицом перед зеркалом, он провел бритвой под носом и со вздохом снова все собрал в ящичек. А из мыла стал выдувать соломинкой цветные пузыри.
Но тут Филька вспомнил про голубя, которого еще не съел, взял нагайку и пошел на кухню. И когда тетка Цецилия сказала ему: «Нет, нет, пан, не готово!» — он показал ей нагайку: «Всегда у вас не готово!» Сам достал голубя из огня и тут же на месте, у печи, съел его до того чисто, что прибежавший на запах жареного Булька вильнул хвостом и опустил глаза: «Этот голубь был без костей…»
В это время за стеной громко зазвонили часы. Филька пошел на их зов. Из часов выскочила кукушка, но, увидев Фильку, тотчас же захлопнула свой домик и уже больше не показывалась. Только слышно было: тик-так! Тик-так!.. Это, наверное, от страха стучало кукушкино сердце. Филька встал на стул и кулаком ударил по часам: «Эй!» Но никто не отвечал. Часы перестали даже тикать. Тогда Филька с размаху ударил второй раз. Мертвая кукушка, которая столько лет куковала и накуковала людям столько счастья и горя, выпала из часов.
— Стерва, — сказал Филька и спрятал кукушку в карман.
А тетка Цецилия стояла на пороге и плакала, словно это убили само время и все, чего ждали от него завтра и послезавтра.
Филька закусил вынутым из голубиного сердца засахаренным орехом и, утершись рукавом, пошел гулять по дому.
В руках у него был мел и кусок угля, и он очень лихо рисовал на стенах, на дверях и даже на стеклах окон черных и белых рогатых чертиков. Он населил ими все комнаты — от пола до потолка, и казалось, свистни он, чертики оживут, прыгнут к нему, засвистят вместе с ним, и тогда уже в доме нельзя будет жить.
После Фильки люди ходили по дому с мокрыми тряпками и прогоняли чертиков со стен и мебели. Но если белые моментально исчезали, то черные, нарисованные углем, возникали снова и, смеясь над людьми, выставляли рожки. И еще долго после того, как Филька исчез и сама память о нем исчезла, где-то на спинке стула или на дверях вдруг проступал черный чертик с рожками.
Увидев рояль, Филька поднял зеркальную крышку и с любопытством заглянул внутрь. Это был целый город, где во множестве домиков спали под паутиной похожие на древних старичков деревянные молоточки. Когда Филька ударил по клавишам, старички в плоских шляпах и черных плащах выскочили из своих домиков и заплакали на струнах. Наверное, невесело им жилось, наверное, много они передумали в своих черных, затканных паутиной, забытых всем миром домиках.
Филька опускал на клавиши кулаки. Бум! Одна за другой лопались струны: бум! Бум! бум! Похоже было, что в городе взрываются бомбы, и старички, напоминавшие Фильке презираемых им учителей, разлетались в разные стороны. И, глядя, как они разбегаются от одного удара его кулака, Филька сам себе говорил: «Важно!» — и подбирал их в карман. Потом, плюнув на этот перевитый лопнувшими струнами разоренный город, он пошел прочь и столкнулся с Микиткой. Микитка не отводил от него своих серых колючих глаз.
— Сявка ты, — сказал Филька.
— От такого слышу, — пробурчал под нос Микитка.
— Ты чего бурчишь? Сейчас стукну, юшкой умоешься, — сказал Филька, но не трогал Микитку.
— Эх ты, бык здоровый, — грустно, как бы жалея Фильку, ответил Микитка.
— Ты смотри, что он говорит! — обращаясь к самому себе, удивлялся и усмехался Филька. — Ты что, не боишься?
— А чего бояться? — прямо смотрел в его глаза Микитка, маленький, ершистый.
Так они стояли вплотную и смотрели друг на друга ненавидящими глазами.
— Сгинь, — сказал Филька, — не попадайся, не то сделаю из тебя канапэ!
Он свирепо ударил плеткой по голенищу и ушел.
К ночи во двор въехали гайдамаки, и Филька пил с ними, чокаясь чаркой, и кричал, и хвастался, и пел песни, ни в чем не уступая им.
Пьяный, он ходил по улице, обнимал столбы и спрашивал: «Ты кто?» Если же ему казалось, что столб шевелится, он кричал: «Стой, стрелять буду!»
Укладываясь спать, Филька положил седло под кровать, а у подушки поставил ружье.
Неизвестно, что ему приснилось, только ночью он с криком проснулся, схватил ружье и бросился к седлу. Но, тронув ружье, успокоился. После этого он вытащил из-под подушки футляр с картами и, вглядываясь в свете луны в потускневшие лица карточных валетов и королей, проверял, не отлучился ли кто из колоды.
Карты были переделаны по его воображению. Валетам подрисованы усы и люльки и углем добавлен даже дым из люлек. Дамам Филька подарил шляпы с разноцветными перьями, но вскоре и они закурили люльки. А короны королей Филька переделал на папахи со шлыками и наряду со скипетрами дал им в руки клинки.
Филька жалел и уважал этих карточных людей и для них не скупился. Каждый раз, взглянув на карты, он брал красный или синий карандаш и выдавал им дополнительно из цейхгауза своей фантазии то пику, то люльку, то оселедец за ухо, то еще какую-нибудь подробность боевого туалета.
Это были люди из того, другого, осатанелого мира, который пахнет сеном, и кровью, и только что произведенным выстрелом; из мира, где сидят на бочках, полных пороха и горилки, пьют и курят люльки, где болеют дурной болезнью и боятся сглаза; из мира, который свищет, стреляет и вертится на коне с отрубленной головой.
