Иван Шамякин - Снежные зимы
Там же в лесу, возле шоссе, я написал письмо фельд-коменданту. Если немецкие власти хотят сохранить жизнь двум «сынам фатерланда», партизаны согласны обменять их на своего сына — мальчика, ребенка, которого держат в тюрьме. Отпустили шофера. Забинтовали ему сломанную руку. Штатский угрюмо молчал. Интендантик, стуча от страха зубами, заискивающе просил шофера любым способом доставить письмо, а главное, передать его собственное послание, которое мы разрешили ему написать. Пообещал шоферу крупную награду: «Вам повезло, Томас. Вам просто повезло».
Не знаю, как обернулось для солдата это «повезло». Марина таки не дождалась. Мать остается матерью. Пошла в райцентр. Может быть, до ее прихода позвонили из Гомеля. Или, может, у гестаповцев были свои расчеты. Неизвестно. Но ей дали свидание с сыном. Ее не арестовали. Даже шпика, кажется, не послали проследить: куда она пойдет, с кем встретится?
Гестапо согласилось обменять парнишку на немцев, которых мы захватили. Даже сделали жест: отпустили из тюрьмы раненого партизана из отряда Каткова, он принес письмо — где встретятся парламентеры. Двоих, мол, на двоих. Нас такое великодушие насторожило. Начштаба Будыка отказался идти на переговоры. Сказал: «Не верю я фашистам. И сам в ловушку не полезу». Пошел комиссар Вася Шуганович. Ничего. Вернулся, договорившись о часе и месте обмена. Но Будыка был прав: фашисты есть фашисты. Ни чести, ни совести — ничего у них нет. Одна звериная хитрость. Обмен должен был произойти в открытом поле, между деревней Рудня и лесом. В деревне — немцы, в лесу — мы. Ровно в девять ноль-ноль из лесу под конвоем двух партизан выйдут пленные интендант и лесоторговец, из деревни — Петя под конвоем одного немца. Само собой разумелось, что с обеих сторон на место встречи будут наведены пулеметы и прочее оружие, у кого что есть… Конечно, у фашистов оружия больше. Мы это учитывали. Имели в виду и то, что гитлеровцы не удержатся от соблазна окружить нас. И не ошиблись. Разведчики накануне установили, что лес оцепляют: значительные силы карателей и полицаев тайно залегли в кустарнике, во рвах.
Собрался военно-политический совет отряда: что делать? Никто не предлагал отказаться от операции: Петю надо вырвать из их лап. А на хитрость врага ответить хитростью! Отряд войдет в этот небольшой лес. Отряд даст себя окружить. Но тех, кто окружит нас, возьмут в клещи отряды Каткова и Косача. При нашем отряде тогда находился секретарь подпольного обкома Ружак, он координировал действия отрядов зоны. Он первый выдвинул такое предложение. Договориться с соседями было легко. Между прочим, как раз тогда велась подготовка к объединению отрядов в бригады. Случай давал возможность испытать в бою главные силы будущей бригады.
Мы все предусмотрели и все спланировали. С военной точностью. По законам партизанской тактики. Все учли, кроме той подлости, на какую способны только фашисты. Никому из партизан и в голову не пришло, что они пойдут на это.
Ровно в девять из-за колхозной конюшни вышли двое: немец и мальчик. Даже за полтора километра я разглядел, что у Пети забинтована голова. Он шел медленно, пошатываясь. Сжимались кулаки: пытали гады ребенка. Передают нам побитого, искалеченного. А мы их пленных пальцем не тронули, передаем накормленных, побритых, начищенных. Чесались руки, горело сердце… Но черт с ними! Только бы Петя остался жив! Интендант, сволочь, козырнул мне, штатский поклонился. Чуть не побежали, обрадовавшись. Конвойным пришлось придержать. Встретиться должны в определенном месте — посреди поля.
Из-за конюшен, из садов перебегали зайчики от немецких биноклей. Но… что это?! Когда группы почти сошлись, один из наших конвойных, Сенька Гарун, отскочил, замахал руками, закричал. Явно давал сигнал: провокация! Провокацию мы предусматривали. Но какая тут провокация, в чем — не сразу сообразили. Увидел в бинокль, как немецкий конвойный выхватил пистолет и выстрелил в Гаруна. Тот упал. Другой наш конвойный, Ваня Ткачев, выстрелил в немца. Оба упали одновременно. Интендант и коммерсант, махая руками, бросились что есть силы бежать к своим… Это их погубило; не военные, не имели опыта. Пулеметчик наш не стал ждать команды. Дал сразу длинную очередь.
Тот, кого мы считали Петей, кинулся в сторону и побежал по фронту, не приближаясь ни к нам, ни к немцам. И как бежал! Летел! Тогда только я понял, что вместо Пети нам хотели передать кого-то другого. Забинтовали, чтоб не догадались сразу. Я предупредил своих:
«По мальчику не стрелять! Бить по конюшне! По садам!»
Конвойные живы. Их и наш. Залегли, перестреливаются. С дерева, где я сидел, видно было, как Ваня отползал по борозде. За лесом ударил немецкий миномет. Начался бой, в котором фашисты рассчитывали уничтожить наш отряд. Но сами попали в ловушку. Сводный полицейский батальон, поставленный, чтоб отрезать нам путь в большие леса, был разбит наголову. Эсэсовская механизированная зондер-команда, вырываясь из окружения, бросила машины и минометы. Но и у нас в том бою были потери немалые. Погиб Вася Шуганович, мой комиссар, мой друг. Не вызволили Петю. Пленные рассказали: его расстреляли в то самое утро на тюремном дворе. Так страшен был для них этот мальчик, что фашисты боялись обменять его на двух своих. Они даже боялись вывести его за город, ближе к партизанам. Нам хотели передать беспризорника, сидевшего в тюрьме за кражу.
Марину привезли на похороны партизан. Среди тех, кто лежал в гробах, не было ее сына. Но мы хоронили и его. Гробы стояли под соснами, рядом с только что выкопанной братской могилой. Вокруг сидели усталые партизаны: раненых увезли в лагерь. Партизаны вскочили, как по команде, когда подошла мать. Постаревшая, ссутулившаяся, в черном платке — помню, вижу ее и сейчас, — Марина подолгу стояла возле каждого гроба, вглядываясь в лицо убитого. Нет, она не плакала. Изредка шевелились запекшиеся губы. Что она говорила? Читала молитву? Или посылала проклятья убийцам? Я боялся: не помутился ли от горя ее разум? Дошла до последнего гроба. Постояла. Повернулась, чтоб идти дальше — куда? — и увидела меня. Я не мог вымолвить ни слова — душили слезы. Склонил перед ней голову, готовый услышать крик материнской боли, укор. Она могла спросить: почему я не уберег ее сыновей? Могла удариться оземь с криком: «Где мои дети? Верните моих сыновей!»
Марина положила мне руку на голову, как ребенку, провела шершавой ладонью по щеке: «У тебя горячка». Я был ранен в руку, прошла ночь после боя, поднялся жар. Кто-то из партизан, из мужчин, всхлипнул. Рядом. Кто-то из женщин заголосил. Она сказала:
«Петя просил… передай, говорит, Ивану Васильевичу… пускай меня примут в комсомол. Я ведь не такой, как они думают. Я, говорит, мамочка, знаешь какой! Я им слова не сказал! И не скажу! А сам… живого места на нем не было». И тут она зарыдала. Не заголосила по-бабьи, а зарыдала надрывно, глухо, как плачут в очень большом горе.
…Не поднялась ни одна рука, когда замполит предложил слушателям задавать докладчику вопросы.
Иван Васильевич, немного смущенный, сказал, что никакого доклада он не делал. Они поняли его, эти ребята во флотской форме, поняли, наверное, лучше, чем их капитан. Они просто смотрели на него с большим интересом, с большим уважением, чем вначале. Антонюк был благодарен им за это. И за то, что они не захлопали, когда он так вот неожиданно, на рыданьях матери, кончил свой рассказ.
Один Василь в ту минуту не смотрел на отца. Понурившись, разглядывал свои руки, словно нашел в них что-то диковинное. Но по лицу его уже не блуждала ироническая усмешка. Теперь на нем вообще ничего не отражалось — никаких эмоций. Аплодировали горячо после того, как капитан от их имени поблагодарил за — он не сразу нашел слово — «содержательную беседу». Василь не аплодировал. Не демонстративно, конечно. И не из скромности. Просто мысли его были где-то далеко. Где? О чем он думал?
Ему разрешили проводить отца в поселок. Иван Васильевич боялся, как бы сын не сказал что-нибудь такое, что может испортить его хорошее впечатление от встречи, от всего того, что увидел здесь за два дня.
Василь в «газике» при шофере спросил:
— А теперь ты знаешь об этих людях? Держишь с ними связь? Как они живут?
— Обо всех? Бригада — это сотни людей… Прошло столько времени. Но со многими связь имею. С некоторыми вижусь чуть не ежедневно. С Будыкой, например. К Марине заезжаю изредка. Помогаю. Чем могу.
— А девочка, которая родилась в отряде… Кто она?
— Виталия? Мы были романтики. Видишь, какое имя дали? В декабре сорок первого. Вита — жизнь. Верили в жизнь. Не видел ее лет семь. Тогда она была еще школьница.
— Детдомовка?
— Нет. Почему же! Она жила с матерью. Мать ее учительствует. На Полесье.
— Отец? Он… он погиб…
Дорога круто повернула на горном склоне, фары выхватили причудливые очертания срезанной взрывом скалы. Впереди замелькали огни поселка. Еще через несколько минут въехали в долину. Дорога проходила близко от берега, и даже сквозь шум мотора слышался грохот прибоя. Было безветренно, а море все равно бушевало. Василь с каким-то детским восторгом заговорил о море. У отца ревниво сжалось сердце: приворожило оно сына.
