Иван Виноградов - Плотина
Он взял бумагу, ручку и подсел к журнальному столику. Но писать так, согнувшись, было неудобно, и он перешел в бывшую Надину, а теперь Юрину, комнату, где стоял настоящий письменный стол. Самого Юры не было, Зоя ушла на «любовное свидание» к внуку, так что обстановка для писания писем получилась самая подходящая.
«Дорогой ты мой Глеб! — начал он. — Прежде всего большое тебе спасибо за письмо, за то, что помнишь старую дружбу, а затем сразу хочу посоветовать: не думай ты о годах своих — они сами о себе, когда надо, напомнят. Ведь мы с тобой даже среднего всесоюзного возраста еще не достигли. Вот когда этой отметки достигнем, тогда можно будет и оглядеться по сторонам, прикинуть, много ли осталось впереди. А пока пиши новые свои книги. Только не „Повесть о несостоявшемся писателе“, а роман толкового писателя о нашем поколении. Главное — не поддаваться. У нас тут один наш ровесник так говорит: „Пока у тебя все в порядке по мужскому ведомству и пока не утратил чувства юмора, ты еще не старик“. Если действительно соберешься к нам приехать, гарантирую тебе хорошие впечатления, красивую тайгу и красивых людей. В самом деле — соберись! Ведь ты Сибири пока что не знаешь — только дважды проехал по ней из конца в конец. А это такая земля, которая может заменить даже родную, то есть ту, где родился. По себе чувствую…»
Письмо получилось на четырех тетрадочных страницах — таких длинных уже давно не писал. А главное — разохотился. Не сходя с места, написал и Василию Сергеевичу, на Зейскую стройку. Это письмо получилось покороче.
Тут он просто напомнил о себе, слегка пожурил старого приятеля за то, что давненько не подает вестей, рассказал о своих последних новостях, главным образом семейных, а под конец, неожиданно для самого себя, предпринял такую разведку: «Напиши, кто там у вас из наших общих знакомых в управлении работает и как у вас относятся к людям пенсионного возраста — не выгоняют насильно на заслуженный отдых? Не подумай, что я о себе беспокоюсь, — тут же подзамел следы, — просто мне хочется знать, какое где отношение».
На этом он и поставил точку.
Как раз и Зоя вернулась со своего свидания, прошлась по пустым комнатам, даже, можно сказать, бегом пробежалась и начала громко звать:
— Коля, ты дома? Коля, где ты?
Он решил поиграть, вспомнив молодые годы, и не отозвался.
— Умней ничего не придумал? — сказала она, заглянув наконец в Юрину комнату.
— Вот, письмо пишу, — доложил он.
Но Зоя продолжала волноваться:
— С тобой тут ничего не было? Как ты себя чувствуешь?
— Как молодой, — отвечал Николай Васильевич.
Они помолчали.
— А против меня ты ничего не замышляешь, Коля?
— Что я могу замышлять?
— Ну вот, говоришь — как молодой. А я уже старая.
— Не прикидывайся. И что вы все зарядили: старость, возраст? — повысил Николай Васильевич голос, преувеличенно сердясь.
— Но когда и забывают о своем возрасте — тоже плохо.
Зоя смотрела на него так, как будто читала в его душе. На ее губах обозначилась чуть заметная грустная улыбка всепонимания. И Николай Васильевич подумал, что ей что-нибудь наговорили про него или она сама почувствовала какую-то опасность для себя в том, что он так усиленно молодится.
Надо было сказать что-то убедительное и правдивое, чтобы Зоя поверила.
— Если ты насчет баб, — заговорил он глуховатым, будто простуженным голосом, — то для этого я, наверно, и в самом деле состарился.
Зоя улыбнулась недоверчиво.
— А люди говорят, что видели, как ты выходил от одной молодой женщины, — сказала она.
Николай Васильевич хмыкнул и ответил:
— Выходил… И весь вышел.
— Смотри, Коля, не шути этим!
— Какие уж там шутки!
14После ночного дождя с грозой утро было свежее, чистое, даже обещающее какое-то. «Сегодня будет тебе подарок», — будто сказало оно Юре, как только он выбежал на улицу.
Солнце уже пряталось за правобережной скалой, но свежесть утра от этого только дольше сохранялась, а тепла в летнее время здесь хватает с утра до вечера. Так что в данный момент скала-стена была вроде как на месте и даже полезна. В природе во всем есть какая-нибудь польза.
Времени у Юры вполне хватало, чтобы пойти на работу пешком, и он свернул к Реке, на тропинку, проложенную вдоль берега до самого котлована. У поселка это был естественный берег с его песчаными отлогостями и подмытыми берегами, потом все заменил собою дробленый темно-серый диабаз, вырванный из береговой скалы при прокладке дороги и вынутый при строительстве тоннеля к будущему гребню плотины. Вывозить его было просто некуда, вот и ссыпали тут же, поблизости.
В минуты недолгой тишины, когда по дороге рядом не проносились на своей наступательной скорости «белазы», тут можно было услышать несмелые всплески, словно бы Река пыталась что-то сказать человеку. Повернешься на этот всплеск, приглядишься — и вдруг заметишь какую-нибудь странность. Вот идешь ты сейчас против течения, вверх по Реке, и Река катит мощным потоком тебе навстречу, а какая-нибудь прибитая к берегу щепка или обрезок доски плывут, как твои попутчики, против потока. Как это получается, что тянет их вверх, наперекор всем законам и правилам, — не вдруг разберешься. Видимо, Река и сама подзапуталась, не успела еще перестроиться сообразно новым условиям. У нее ведь издавна были проложены здесь свои руслица, намыты отмели и перекаты, оставлены где надо островки и проложены между ними протоки, а теперь ее в одном месте перегородили, в другом потеснили, в третьем выровняли под шпур, а где-то создали новые, каменные мешки — заводи. Разберись тут! «Чо натворили-то, люди?» — словно бы спрашивала Река. И шевелила своими азиатскими, желто-кофейными мускулами — не без значенья, небось… «Чо натворили-то, люди?»
А люди продолжали творить свое, идя своим руслом, преодолевая свои пороги…
«Подарок», который пообещало Юре красивое сегодняшнее утро, оказался своеобразным: бригаде Ливенкова, самой передовой, прославленной и самой надежной, грозил простой. Кран, который на нее работает, остановился, другой, дублирующий, не доставал до блока уже начатого Ливенковым. Юра застал на плотине бригадира и своего «шефа» за обсуждением создавшейся ситуации.
— Как же так вышло, Юра? — сразу обратился Николай Васильевич к сыну. — Мы ведь недавно обеспечивали двойное перекрытие кранами каждого блока. На схеме у нас так и есть.
— Так и есть, — подтвердил Юра. — Но мы тут немного не дотянули крановый путь.
— Почему?
— Когда его прокладывали, на этом блоке бетон был еще не совсем затвердевший. — Юра постучал пяткой по монолиту.
— А потом?
— Потом пошло другое… Забыли, в общем, — признался Юра.
— Но я и не знал об этом!
— Мы тут с Сапожниковым и механиком сами командовали…
— Ну вот и теперь думайте сами! — Николай Васильевич повернулся и пошел прочь, как будто его здесь больше ничто не интересовало.
— Надо дотянуть сюда рельсы — вот и все! — запоздало ответил Юра отцу.
— Пока ты дотянешь, мой бетон заскорузнет, — напомнил Ливенков.
— Ну а что еще?
Ливенков пожал плечами.
Они были ровесниками, давно работали на одном участке и, пока Леша был холостяком, хаживали на пару в тайгу, поднимались на ближний ледник, иногда вместе охотились и рыбачили. Леша познакомил Юру со своим приятелем, егерем Богачевым, с которым служил когда-то в десантных войсках, приехал затем в эти края, но тут вышло так, что один пошел на плотину, другой — в лесные отшельники. У Богачева они не только охотились и рыбачили, но и схватывались на «ковре» — на теплой летней лужайке перед домом егеря. В институте Юра занимался борьбой самбо, ему захотелось проверить с бывшим десантником свою спортивную форму, и она оказалась на первый раз никудышной… Сейчас она, наверно, еще хуже. С тех лор как Леша обзавелся семьей, а в семье появились двойняшки, совместные походы и выезды сократились. Только работа всегда была у них общей, и ее всегда хватало…
— Был бы у нас другой сосед, — проговорил Ливенков, глядя на работавший поблизости от его блока кран третьего стройучастка. — Он бы справился и на два фронта, этот «тысячник».
— Кран-то справился бы…
Ну а дальше они могли уже ничего не объяснять друг другу — оба хорошо знали и соседа, и характер отношений между начальниками этих двух участков.
Дело в том, что третьим СУ руководил в свое время Густов-старший и считал его своим, может быть, до конца строительства. Потом прислали к нему молодого перспективного прораба Толю Губача. Парень и впрямь оказался ловким и хватким, в работе напористым. Не прошло и двух лет, как его решили выдвинуть, тем более, что в то время как раз освобождалась должность начальника второго строительного участка. Все было нормально. Но на освободившееся место вдруг рекомендовали Николая Васильевича, а Губача оставляли на третьем участке. Решение было вроде бы даже почетным для старого солдата — его бросали в прорыв, на участок, где многое надо было перестроить и наладить после снятого с работы растяпы и хапуги, а молодого товарища, естественно, оставляли на прежнем участке, в привычной и отлаженной системе. Опять все логично. Однако заноза в душе Николая Васильевича осталась, и с тех пор он особенно ревниво следил за деяниями молодого соседа. Сначала в этом была естественная забота о своем бывшем участке, своих людях и состоянии дел, оставленных преемнику в полном порядке. Забота и тревога: не завалил бы, не развалил бы этот парень так любовно налаженную систему. И вскоре появились первые признаки. Сперва до Николая Васильевича дошло, что Губач критикует густовские порядки и собирается их поломать, но это бы еще бог с ним! Мало ли таких преемников, которые начинают с того, что охаивают своего предшественника! Бывалому человеку пора бы к этому привыкнуть и не обращать внимания. Так, между прочим, и вел себя до поры до времени Николай Васильевич. Но когда Губач начал перетасовывать и смещать бригадиров и звеньевых, подобранных Николаем Васильевичем, то тут ветеран не мог оставаться безучастным. Он поговорил с начальником управления основных сооружений Александром Антоновичем Проворовым и первого обиженного Губачом бригадира взял к себе. Это был как раз Ливенков, нынешняя гордость стройки…
