Ефим Гринин - Золотые коронки
Так, по крайней мере, казалось сержанту Осетрову.
После вчерашней поездки в Ростов он почти сутки колесил с Беловым по подразделениям и очень устал. Поужинав, он сидел, опираясь грудью на баранку. Клонило ко сну, но этот поток войск был предвестником наступления, и он смотрел, думал о своем.
Он давно высчитал расстояние до родного села. От Ново-Федоровки до передовой шесть километров, оттуда до Энска не больше двадцати, а от Энска до Марфовки неполных тридцать. На «виллисе» он домчался бы туда за полчаса.
За время зимнего наступления он побывал в сотнях разоренных сел и станиц, где гитлеровцы хозяйничали недолго, а ведь Марфовка за линией фронта два года! Он-то знал, сколько надо семье на прожитие. Как перебивается Маруся? Эта мысль угнетала его.
Сзади послышались чьи-то шаги. Осетров оглянулся. Мальчишка в гимнастерке с подвернутыми рукавами несмело приближался к машине. Сержант поманил его пальцем, открыл дверцу.
— Тебя как зовут?
— Санькой, — сказал мальчишка и просигналил «пи-пи!».
Осетров погладил его узкую спину.
— А худющий ты какой, Шурик!
Шурик сполз с сиденья и нажал ногой одну педаль, потом другую, потом ухватился руками за руль. Его острые лопатки так и ходили под рукой Осетрова. Возня в машине целиком захватила мальчишку. Быстро темнело, а он и не собирался домой.
Осетров ворошил лохматую кудель на голове мальчика, и на миг сержанту показалось, что это его Васька копошится в машине. Сам собой сорвался с языка вопрос:
— А в школу ты ходил или нет? Читать-писать умеешь?
Никаких школ на оккупированной территории Осетров не встречал, но было невыносимо думать, что Васька, которому осенью надо в третий класс, ничему не учится, и он надеялся услышать от Шурика что-то другое, утешительное и не услышал, потому что ничего утешительного быть не могло.
Тогда он достал завернутую в клочок газетки вечернюю порцию сахара и вложил в руку Шурику. С тех пор, как армия двигалась по освобожденной земле, Осетров украдкой заворачивал в бумажки свои двадцать граммов и отдавал детям. Шурик поспешно сунул один кусочек в рот, второй зажал в кулачок и юркнул в дверцу.
— Куда ж ты, Шурик?
— Нюрке сахар отнесу, — прозвенел из темноты его голос.
А с крыльца сержант Осадчий насмешливо пробасил:
— Глянь-ка, Рыскулов, как Митя пацанов приваживает!
Осетров вылез из машины, взволнованно проговорил:
— Нет, ты подумай! Парню девять стукнуло, а он ни читать, ни писать… И Васька мой, наверно, также…
— Научатся! — возразил Осадчий. — И этот научится, и Васька твой. Были бы живы. Меня в детдом впихнули в десять лет, и то полное образование имею — семь классов!
Осетров подивился самодовольству товарища, но спорить не хотелось.
— Ну как там капитан?
— А что капитан? — загудел Осадчий. — Счастливый бог у нашего капитана. Вполне мог дуба дать, а на живом дереве всякая зарубка зарастет. Полный ремонт ему сделали: дырку законопатили, крови подбавили. Врачиха старая, злющая, ни в какую не пускала. А наш хирург ей по-ученому: «Вы, коллега, не учитываете морального фактора». Этого хирурга добрый плотник делал, он знает, где пазы выбирать. И майор наш хитрый мужик, здорово придумал девчушку туда свозить. Она возле койки бух на колени и давай капитана целовать-миловать. Он сразу поздоровел. Кому не любо, когда такая красуня прилабунится, верно я говорю, Рыскулов?
Рыскулов молча сел на ступеньки. Второй день он места не находил. Самый предвзятый судья не обвинил бы его в гибели Сосницкого, но казах сам судил себя. Он шел за радисткой Кирой так же скрытно, как ходил в ущельях Алатау по следу барса. И когда Кира стукнула в окошко и вызвала на улицу Овсянникова, Рыскулов приказал товарищу следить за офицером, а сам продолжал идти за Кирой. На грейдере она остановила трехтонку. Он сделал вид, что тоже спешит в Ростов, и даже ухаживал за ней в пути. И на первом КПП пересадил ее в машину, идущую к фронту. Она не сопротивлялась, она сказала, что сержант с кем-то путает ее. Она глупая, не знает, что Рыскулов никогда не путает.
На эту прогулку надо было послать Сосницкого. Рыскулова Овсянников не убил бы, от Рыскулова он бы не скрылся, и не пришлось бы искать его с собакой. Майор так приказал Рыскулову, но майор не может все видеть заранее, зачем тогда у Рыскулова своя голова на плечах! И Сосницкий тянул бы сейчас ребят сыграть в домино, он очень любил забивать «козла»…
— Ты что молчишь, Рыскулов? — тормошил его Осадчий. — Брось убиваться, приказ — святое дело…
— Ладно, кончай! — тихо сказал Рыскулов. — Дай «сорок»!
Курева не хватало всем, и Осадчий с сожалением посмотрел на цигарку, но эти слова были словно пароль, и он протянул товарищу окурок. Рыскулов курил жадно, глубокими затяжками.
По улице, гремя и лязгая, двигались танки. На броне машин виднелись неясные фигуры автоматчиков. Один из них, заметив огонек цигарки, еще издали закричал:
— Эй, кто там! До Сладкой Балки далеко?
Осадчий спрыгнул с крыльца и, потрясая громадным кулаком, рявкнул, перекрывая шум машин:
— Ты бы, так тебя разэдак, еще сильнее орал! — и обернулся к товарищам: — Рожают бабы таких олухов! Орет на весь базар. Едет в Сладкую Балку, так вся деревня должна знать! Дубина!
— Оставь двадцать, — попросил Осетров и, взяв у Рыскулова крохотный, обжигающий губы окурок, потянул раз-другой крепчайшего самосада, затоптал огонек, сонно зевнул: — Пошел я, хлопцы, хоть бы минут шестьсот дали приспнуть…
IIНо Осетрову не дали отоспаться. Около часу ночи старший лейтенант Белов разбудил его:
— Подъем, Митя! На аэродром!
Через четыре минуты Осетров включил зажигание «виллиса». Он вел машину без света, что называется, на ощупь. На аэродроме Белов приказал ждать его. И Осетров, свернувшись калачиком на жестких сиденьях, мгновенно задремал. Сквозь дрему он услышал рев моторов. Транспортный самолет взмыл в воздух, развернулся и взял курс на запад.
Так сержант Осетров упустил случай. Ведь Белов мог хоть что-нибудь расспросить в партизанском штабе насчет его семьи. Ну, а кто знал, что в полночь принесут радиограмму, из-за которой майор поднял начальника штаба, а генерал позвонил на аэродром? И Осетров спал. А в это время сержант Осадчий обливал майору Ефременко голову водой. Освеженный ненадолго, майор вновь склонился над документами.
Положение было незавидное. Шифровальщики вторые сутки бились над радиограммой. Вчера, не вытерпев, майор едко выразился насчет способностей некоторых офицеров. Два лейтенанта молча проглотили обиду, а пожилой капитан в пенсне, до войны преподававший в институте математический анализ, огрызнулся:
— Мы даром хлеб не едим. Над этим шифром поломаешь голову!
И по-прежнему радиограмма дразнила майора, как загадочные египетские иероглифы дразнили Шамполиона. И личные дела Кутыревой и Овсянникова дразнили.
Прохождение службы радистки Киры было проверено. А как проверить ее биографию, если по документам она уроженка оккупированного города Николаева?
На допросе Кира, краснея, сказала, что хотела в Ростове найти врача-гинеколога, а просить разрешения на поездку постеснялась. Об Овсянникове наотрез отказалась говорить:
— Свои интимные отношения я обсуждать не намерена.
Она говорила спокойно, без кокетства и без жалобных интонаций, и чуть насмешливо косила блеклыми, словно вылинявшими глазами. А когда майор показал ей радиограмму, она вдруг разрыдалась, некрасиво шмыгая носом. Потом напомнила, что ее наградили боевой медалью и что она не заслужила подозрений. К тому же старшина Соломин сменил ее без четверти шесть, пусть он и отвечает.
Взятый в расположении гвардейской бригады старший лейтенант Овсянников предъявил командировочное предписание. Подпись интенданта армии была подлинная. Рассмотрев ее, подполковник схватился за голову: вместе с другими бумагами он подмахнул Овсянникову и чистый бланк командировки.
— Гвардейцы дали противоречивые сведения, — объяснил Овсянников. — Мне нужно было лично проверить.
Из его пистолета майор вынул полную обойму, ствол «ТТ» был чист и смазан маслом. А Сосницкий был убит именно из такого пистолета, об этом свидетельствовала извлеченная из тела пуля. У развилки дорог за Сладкой Балкой майор обнаружил следы борьбы, но часы на руке убитого тикали, документы, личные вещи и оружие были при нем, только в обойме его пистолета «ТТ» не хватало двух патронов. Однако ни прямых улик против Овсянникова, ни свидетелей убийства не оказалось.
В личном деле Овсянникова в графе «образование» было подчеркнуто слово «высшее», тут же лежала нотариально заверенная копия диплома с отличием Московского юридического института. Зачем пять лет изучать юриспруденцию человеку, если после института он работает бухгалтером в Каменец-Подольской конторе госбанка?
