Евгений Пермяк - Старая ведьма
— Ох! Грехи наши тяжкие! — вздыхает Серафима Григорьевна, просаливая под жабрами уснувших карпов, чтобы они не протухли в такую жару до ужина.
А мысли, как низкие осенние тучи, бегут одна за другой. Воспоминания пугают Серафиму Григорьевну.
А вдруг он и по сей день любит Ангелину? А вдруг он затем и приехал сюда, чтобы свидеться с нею и поломать благополучие ее дочери?..
Ненастно в голове Серафимы Григорьевны.
А вдруг да в отместку за все обиды Яшка расскажет Василию, как Серафима Григорьевна, охотясь за китом Киреевым, прикармливала на всякий случай и окунька Радостина?..
Было же ведь это? Было!.. Если бы Серафима Григорьевна не заметала следы, зачем бы ей понадобилось ублажать Якова тремя тысячами, посланными на целину?
Улика?
Улика!
Думает так Серафима Григорьевна, просаливая тухлую рыбу, и принюхивается…
Да уж от карпа ли это смердит?
Козы опять подают жалобный голос, а Лидки все нет и нет. Да и приедет ли она?
Серафима Григорьевна не ошиблась. Лидия больше не вернется сюда. Так она твердо сказала Аркадию Михайловичу, который навестил ее в городе и познакомился с первой тещей Василия, с милой и приветливой женщиной Марией Сергеевной.
Он знал о ней по письмам, в которых Василий ласково называл Марию Сергеевну милой мамочкой. А она оказалась еще лучше. И Баранов тоже произвел на нее отличное впечатление. Она даже сказала:
— Коли там у вас нелады, селитесь у нас, дорогой Аркадий Михайлович!
— Да что вы! — ответил тогда Баранов. — Благодарю вас. Мне уже дали номер в гостинице, и я переселюсь туда в ближайшие дни.
Аркадий Михайлович, оставаясь в доме Василия, был готов к большому разговору с ним. Баранов еще не знал, с чего начать этот разговор, но все развязалось само собой.
После бессонной ночи у Василия Петровича произошло то, чего никогда не случалось с ним за многие годы сталеплавильной работы.
Заслезился, а потом потек свод мартеновской печи. Невыспавшийся, нервничающий, он недоглядел за пламенем факела. Незаметно нагнал слишком высокую температуру.
Раздраженный и злой, он не захотел внять голосу первого подручного.
— Не учи! И главное, не паникуй, — оборвал он Андрея Ласточкина и прибавил факел.
Ласточкин не верил своим глазам. Со свода тянулись обильные нити расплавившихся огнеупоров. Ласточкину нужно было вмешаться решительно и, может быть, отстранить Василия. Но любовь к нему, безграничная вера в его мастерство удержали Андрея. Он всего лишь сказал:
— Ты рискуешь сводом, Василий Петрович. Глянь в печь!
И Василий глянул в смотровое отверстие печи. Его слипавшиеся от бессонной ночи глаза широко раскрылись. Ему стало понятно, что дело плохо. Он резко убавил факел. Но было уже поздно. Температура не могла упасть сразу.
Свод потек еще сильнее и наконец стал рушиться. Василия зазнобило у горячей печи. Он едва устоял на ногах. Сердце замерло. В глазах круги. В висках стук. В горле ком.
Плавка испорчена, печь выведена из строя. Василий приказал Андрею доложить об этом сменному инженеру.
Вскоре начался досрочный выпуск недоваренного металла. Сталь полилась в ковш. Василий как потерянный уставился в одну точку…
…По желобу бежали огненные хори. Потом все смешалось — и хори, и куры, и скулящая где-то в его темени Шутка. Отчетливо хрюкала увозимая в клетке белая свинья, и смеющиеся козьи бородатые морды вместе со снопом искр показались из ковша…
Только бы не сойти ему с ума! Только бы устоять на ногах! На войне ему не было так страшно, как теперь.
Василий не мог поднять глаза на товарищей. Сталевар, имя которого на доске Почета. Сталевар, о котором так много писалось в газетах. Сталевар, от которого все еще ждали новых успехов… А он…
«Нужно сегодня же перерезать всех кур», — в душевном смятении решил он.
Ах, милый Василий Петрович, разве в них дело, дорогой друг?!
XXXIX
Главный инженер завода сказал Василию Петровичу:
— Вам, товарищ Киреев, нужно пойти в отпуск. Печь должна стать на ремонт, а вы должны подумать о случившемся. Подумать, взвесить и понять. А потом поговорим капитальнее.
Василий на это сказал:
— Я готов ответить за все сейчас!
— Нет, ты не готов, Василий Петрович, — вмешался начальник мартеновского цеха. Он знал о жизни Василия больше, чем тот предполагал.
Да и он ли один знал? Знали многие, и в первую очередь близкие люди. Андрей Ласточкин, Юдин, Веснин. Знали, но почему-то молчали, а теперь спохватились.
Теперь всем стало понятно, что дело не в одной лишь бессонной ночи и не в хоре, которым объяснил свою неудачу Василий. Хорь был всего лишь последней гирькой, перевесившей чашу весов, колеблющихся между заводом и домом.
Старая ведьма взяла свою дань.
И как это случилось? Когда началось?
Суды-пересуды, ахи и охи, раскаяния и признания…
Так случается в жизни частенько. Коллектив мартеновского цеха Большого металлургического завода не исключение. Пока шатается человек — будто и не замечают. А упадет — начинается паника, заботы и аврал: спасите!
Тяжелая это была для Василия суббота, 2 июля 1960 года. Она была куда тяжелее того памятного воскресенья, когда Василий обнаружил в своем доме гниль.
И он согласился взять отпуск. Он был благодарен главному инженеру за то, что тот предложил самое мягкое и, может быть, самое тяжкое наказание остаться наедине с самим собой, поговорить со своей совестью.
Рано утром в воскресенье, когда все спали, когда Серафиме Григорьевне не нужно было готовить ранний завтрак для плотников, Баранов и Киреев не сговариваясь проснулись, не сговариваясь, но ища друг друга, встретились на бережку мелеющего пруда.
Баранов начал первым:
— Уходишь ты от нас, Василий…
Василий сразу же насторожился:
— То есть как? От кого это «от нас»?
— Ты знаешь, кто мы.
— Куда же я ухожу? Ты что, понимаешь… Куда?
— Не знаю. В малину ли, в смородину ли… К карпам или к козам… В царство старой ведьмы, в капиталистическом направлении.
— Ты говори, понимаешь, Аркадий, да думай.
Когда Василий волновался, на его лбу всегда проступал пот. Его лоб и теперь покрылся мелкими росяными капельками.
— Малина, что ли, капиталистическое направление? Или свиньи? — Кур ему не хотелось называть. Он даже не мог вспоминать о них. — Нужно взвешивать, понимаешь, слова до того, как они скажутся.
А Баранов и не думал оправдываться.
— Видишь ли, Василий, ни в чем не повинные смородина, малина или карпы растут по-разному. В одном случае они радуют глаз, заполняют досуг. В другом случае они наращивают социалистическое благополучие. Но иногда и кусты, и карпы, и поросята, и козлята растут во имя наживы, стяжательства… хаповства. Все дело в отношении к поросятам, карпам, смородине и ко всему окружающему, к окружающим тебя людям. Из этого отношения и складывается социалистическое, коммунистическое или ка-пи-та-лис-ти-че-ское сознание человека.
Василий возразил круто и решительно:
— Аркадий, я ведь в политическом отношении не окончательный, понимаешь, пень. Я отличаю все-таки свинарник в три свиньи от завода, принадлежащего миллионеру. Одно — сто корней смородины, другое — сто миллионов в банке. Разница!
— Никакой! Природа одна и та же. Послушай, уж если начали. Договорим уж до точки. Мы же не чужие люди с тобой…
— Я готов. Говори.
Баранов сел на осиновую чурку, валявшуюся подле прудика, затем продолжил:
— Вася!.. Ты только не сердись. Я ведь любя говорю. Хорошо подумавши говорю. Мне иногда твой участок, твое хозяйство кажутся микро… в смысле микроскопической, маленькой, мельчайшей… капиталистической странёшкой… Со всеми ее признаками, даже с колониальным захватцем в лице вот этого пригороженного незаконно прудика.
— Это уже интересно! — заметил Василий, усмехаясь.
— Интереснее будет дальше, Вася. Капитализм не бывает без эксплуатации человека человеком… Разве ты или, лучше скажем, твоя теща не эксплуатирует хоть в какой-то степени труд Прохора Кузьмича и его жены Марфы Егоровны? Или, ты думаешь, работа двух стариков на этих плантациях всего лишь некоторое вознаграждение за то, что они живут в твоей садовой будке? Василий, ты подумай до того, как начать спорить со мной. Я скажу больше… На этом участке порабощается и Лидочка.
— Дочь? Отцом? Ну, знаешь, не будь бы ты мне…
— Погоди, Василий. Сердиться будешь потом. Мы сегодня или разойдемся, или поймем друг друга. У Лиды десятичасовой рабочий день. Она работает даже в воскресные дни. Козы — на ней. Свиньи — на ней. Да еще всякие окучки, прополки… Посмотри мне в глаза, Василий!
Василий посмотрел в глаза Баранову и признался неопределенно:
— Да, это не кругло.
— А с Иваном кругло? Он-то вовсе ничем не пользуется в этом доме, если не считать, что ты ему иногда разрешаешь прокатиться на твоей машине. А сколько ему приходится ишачить после работы на заводе!
