Михаил Шолохов - Тихий Дон. Том 1
Против мелеховского двора Дон не замерз. По краям зеленоватый в снежных переносах крепнул лед, под ним ластилась, пузырилась не захваченная стременем вода, а подальше середины, к левому берегу, где из черноярья били ключи, грозная и манящая чернела полынья в белых снежных заедях; по ней черными конопушками переныривали оставшиеся на зимовку дикие утки.
Переезд шел от площади.
Пантелей Прокофьевич, не дождавшись сыновей, первый поехал на старых быках. Петро с Григорием, поотстав, выехали следом. У спуска догнали Аникушку. Воткнув в сани топор с новехоньким топорищем, Аникушка, подпоясанный зеленым кушаком, шел рядом с быками. Жена его, мелкорослая, хворая бабенка, правила. Петро еще издали крикнул:
– Сосед, ты, никак, бабу волокешь с собой?
Смешливый Аникушка, приплясывая, подошел к саням.
– Везу, везу. Для сугреву.
– Тепла от ней мало, суха дюже.
– Овсом кормлю, а вот не поправляется.
– Нам в одной деляне хворост? – спросил Григорий, соскочив со своих саней.
– В одной, ежели закурить дашь.
– Ты, Аникей, сроду на чужбинку.
– Ворованное да выпрошенное всего слаже, – подхахакивал Аникушка, морща голое бабье лицо улыбкой.
Поехали вместе. В лесу, завешенном кружевным инеем, строгая бель.
Аникушка ехал впереди, щелкая кнутом по нависшим над дорогой веткам. Снег, игольчатый и рыхлый, падал гроздьями, осыпая закутанную Аникушкину жену.
– Не дури, черт! – кричала она, отряхиваясь.
– Ты ее в сугроб носом! – кричал Петро, норовя попасть кнутом быку под пузо, для пущего хода.
На повороте к Бабьим ендовам наткнулись на Степана Астахова. Он гнал распряженных в ярме быков к хутору, размашисто шел, поскрипывая подшитыми валенками. Курчавый обыневший чуб его висел из-под надетой набекрень папахи белой виноградной кистью.
– Эй, Степа, заблудил? – крикнул, равняясь, Аникушка.
– Заблудил, мать его черт!.. Об пенек вдарило сани под раскат – полоз пополам. Пришлось вернуться. – Степан добавил похабное словцо и прошел мимо Петра, нагло щуря из-под длинных ресниц светлые разбойные глаза.
– Сани бросил? – оборачиваясь, крикнул Аникушка.
Степан махнул рукой, щелкнул кнутом, заворачивая направившихся по целине быков, и проводил шагавшего за санями Гришку долгим взглядом.
Неподалеку от первой ендовы Григорий увидел брошенные средь дороги сани, около саней стояла Аксинья. Левой рукой придерживая полу донской шубы, она глядела на дорогу, навстречу двигавшимся подводам.
– Отойди, а то стопчу. Ух ты, жена не моя! – заржал Аникушка.
Аксинья, улыбаясь, посторонилась, присела на скособоченные, без полоза сани.
– Вон и твоя с тобой сидит.
– Влепилась, как репей в свинячий хвост, а то бы я тебя подвез.
– Спасибочка.
Петро, равняясь с ней, мельком оглянулся на Григория. Тот шел, неспокойно улыбаясь; тревога и ожидание сквозили в каждом его движении.
– Здорово живешь, соседка, – поздоровался Петро, касаясь рукавицей шапки.
– Слава богу.
– Обломались, никак?
– Обломались, – протяжно сказала Аксинья, не глядя на Петра, и встала, поворачиваясь к подходившему Григорию. – Григорь Пантелевич, сказать бы вам нужно…
Григорий свернул к ней, бросил отъезжавшему Петру:
– Наглядай за моими быками.
– Ну-но, – грязно усмехнулся Петро, заправляя в рот горький от табачного дыма ус.
Они стояли друг против друга, молчком. Аксинья тревожно глядела по сторонам, переводила влажные черные глаза на Григория. Стыд и радость выжигали ей щеки, сушили губы. Она дышала короткими, частыми вздохами.
Сани Аникушки и Петра скрылись за коричневой порослью дубняка. Григорий в упор поглядел Аксинье в глаза, увидел, как вспыхнули они балованным отчаянным огоньком.
– Ну, Гриша, как хошь, жить без тебя моченьки нету, – твердо выговорила она и накрепко сжала губы, ожидая ответа.
Григорий молчал. Тишина обручем сковала лес. Звенело в ушах от стеклянной пустоты. Притертый полозьями глянец дороги, серая ветошь неба, лес немой, смертно сонный… Внезапный клекочущий и близкий крик ворона словно разбудил Григория от недолгой дремы. Он поднял голову, увидел: вороненая, в черной синеве оперенья птица, поджав ноги, в беззвучном полете прощально машет крыльями. Неожиданно для самого себя Григорий сказал:
– Тепло будет. В теплую сторону летит… – И, встрепенувшись, хрипло засмеялся… – Ну… – Он воровски повел низко опущенными зрачками опьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью.
IX
Вечером у косой Лукешки в половине Штокмана собирался разный люд; приходил Христоня, с мельницы Валет в накинутом на плечи замасленном пиджаке; скалозуб Давыдка, бивший три месяца баклуши; машинист Котляров Иван Алексеевич; изредка наведывался Филька-чеботарь, и постоянным гостем был Мишка Кошевой, еще не ходивший на действительную, молодой казак.
Резались сначала в подкидного дурака, потом как-то незаметно подсунул Штокман книжонку Некрасова. Стали читать вслух – понравилось. Перешли на Никитина, а около рождества предложил Штокман почитать затрепанную, беспереплетную тетрадку. Кошевой, окончивший когда-то церковную школу, читавший вслух, пренебрежительно оглядел промасленную тетрадь.
– Из нее лапши нарезать. Дюже жирная.
Христоня гулко захохотал, ослепительно блеснул улыбкой Давыдка, но Штокман, переждав общий смех, сказал:
– Почитай, Миша. Это про казаков. Интересная.
Кошевой, свесив над столом золотистый чуб, раздельно прочел:
– «Краткая история донского казачества». – И оглядел всех, выжидающе щурясь.
– Читай, – сказал Иван Алексеевич.
Мусолили три вечера. Про Пугачева, про вольное житье, про Стеньку Разина и Кондратия Булавина.
Добрались до последних времен. Доступно и зло безвестный автор высмеивал скудную казачью жизнь, издевался над порядками и управлением, над царской властью и над самим казачеством, нанявшимся к монархам в опричники. Заволновались. Заспорили. Загудел Христоня, подпирая головой потолочную матку. Штокман сидел у дверей, курил из костяного с колечками мундштука, смеялся одними глазами.
– Правильно! Справедливо! – бухал Христоня.
– Не сами виноваты, довели до такой страмы казаков. – Кошевой недоуменно разводил руками и морщил красивое темноглазое лицо.
Был он коренаст, одинаково широк и в плечах и в бедрах, оттого казался квадратным; на чугунно-крепком устое сидела плотная, в кирпичном румянце, шея, и странно выглядела на этой шее красивая в посадке небольшая голова с женским очертанием матовых щек, маленьким упрямым ртом и темными глазами под золотистою глыбой курчавых волос. Машинист Иван Алексеевич, высокий мослаковатый казак, спорил ожесточенно. Всосались и проросли сквозь каждую клетку его костистого тела казачьи традиции. Он вступался за казаков, обрушиваясь на Христоню, сверкая выпуклыми круглыми глазами.
– Ты обмужичился, Христан, не спорь, что там… В тебе казацкой крови – на ведро поганая капля. Мать тебя с воронежским яишником прижила.
– Дурак ты!.. Э, дурак, братец, – басил Христоня. – Я правду отстаиваю.
– Я в Атаманском полку не служил, – ехидничал Иван Алексеевич, – это в Атаманском что ни дядя, то дурак…
– И в армейских попадают такие, что невпроворот.
– Молчи уж, мужик!
– А мужики аль не люди?
– Так они и есть мужики, из лыка деланные, хворостом скляченные.
– Я, брат, как в Петербурге служил – разных видал. Был, стал быть, такой случай, – говорил Христоня, в последнем слове делая ударение на «а».
– Несли мы охрану царского дворца, в покоях часы отбывали и снаружи.
Снаружи над стеной верхи ездили: двое туда – двое сюда. Встренутся, спрашивают: «Все спокойно? Нету никаких бунтов?» – «Нету ничего», – и разъезжаются, а чтоб пристать поговорить – и не моги. Тоже и личности подбирали: становют, стал быть, в дверях двоих, так подгоняют, чтоб похожи один на одного были. Черные так черные стоят, а белые, так белые. Не то что волосы, а чтоб и обличьем были схожи. Мне, стал быть, раз цырульник бороду красил из-за этих самых глупостев. Припало в паре стоять с Никифором Мещеряковым, – был такой казачок в нашей сотне Тепикинской станицы, – а он, дьявол, какой-то гнедой масти. Чума его знает, что за виски, кубыть, аж полымем схваченные. Искать-поискать, стал быть, нету такой масти в сотнях; мне сотник Баркин, стал быть, и говорит: «Иди в цырульню, чтоб вмиг подрисовали бороду и вусы». Прихожу, ну, и выкрасили… А как глянул в зеркалу, ажник сердце захолонуло: горю! Чисто горю, и все! Возьму бороду в жменю, кубыть, аж пальцам горячо. Во!..
– Ну, Емеля, понес без колес! Об чем начал гутарить? – перебил Иван Алексеевич.
– Об народе, вот об чем.
– Ну, и рассказывай. А то об бороде своей, на кой она клеп нам спонадобилась.
– Вот я и говорю: припало раз верхи нести караул. Едем так-то с товарищем, а с угла студенты вывернулись. И видимо и невидимо! Увидели нас, как рявкнут: «Га-а-а-а-а-а!» Да ишо раз: «Га-а-а-а!..» Не успели, стал быть, мы вспопашиться, окружили. «Вы чего, казаки, разъезжаете?» Я и говорю: «Несем караул, а ты поводья-то брось, не хватай!» И за шашку. А он и говорит: «Ты, станишник, не сумневайся, я сам Каменской станицы рожак, а тут ученье прохожу в ниверси… ниворситуте», али как там. Тут мы трогаем дале, а один носатый из портмонета вынает десятку и говорит: «Выпейте, казаки, за здоровье моего покойного папаши». Дал нам десятку и достал из сумки патрет: «Вот, гутарит, папашина личность, возьмите на добрую память». Ну, мы взяли, совестно не взять. А студенты отошли и опять:
