Олег Куваев - Зажгите костры в океане
— Ну где же ты, Лукулл?!. — ликующим голосом начал Мишка. — Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам! Мы покажем тебе, как едят настоящие люди!.. Хо-хо!.. — Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе придвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза — озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы, сбились в беспокойную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали как смешные кораблики детства. Тундра дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.
— В чем положительная сущность христианства? — с философским глубокомыслием спросил Мишка.
— В том, что был выдуман пост, — ответил я.
— Я в бога не верю, — сказал пират Гришка.
Он не знал, — что был уже не первым безбожником на берегу озера Асонг-Кюэль.
Человек не верит в богаЭто было в далекое время «экзотической Арктики». Человек прокладывал узкую ленту маршрута на белом листе карты. Это был очень странный человек.
Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. «Бал цветов» в Ницце, «Бал бриллиантов» в Париже.
Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.
— Прогресс! — восклицали ораторы. Блестели пенсне.
— Прогресс!
Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.
«Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории». Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.
Ученый-богослов попал на Чукотку. Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.
Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он как палеонтолог искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: «Бога нет. Я это видел». Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была не простая история. В Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж «золотой лихорадки» уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюэль. Он не дал ему классического имени Надежды, или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.
Человек не вернулся в Петербург. Он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитания по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.
Обо всем этом мы узнали совершенно случайно из крохотной книжки, выпущенной издательством «Красный рабочий» в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождения якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.
— Сволочь был каюр! — резюмировал Валька.
— Стоило такого кругаля из-за бога давать! — сплюнул Гришка.
— Раньше людям было гораздо труднее разобраться, — назидательно ответил Виктор.
ДрамыГришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи.
Утром Виктор нашел в палатке записку: «Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Григорий».
Мишка возится в палатке с продуктами.
— Продукты он взял? — спрашивает Виктор.
— Дней на пять, — глухо доносится из-за парусины. Плоскость делится на триста шестьдесят градусов.
По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где-то сейчас одинокий человек неизвестно куда, неизвестно зачем…
А если он не выйдет к людям?
А если закружит тундра одинокого человека?
Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый миридолит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до миридолита. Гришка, Гришка!.. Разве нельзя было уйти открыто?
Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.
Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Покрапывает дождик. Надо решать…
— В конце концов, я не нанимал его через отдел кадров, — говорит Виктор.
— А если тундра закружит человека?..
— В конце концов, я геолог, а не воспитатель рвачей.
Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.
— Расходимся по маршрутам, — приказывает Виктор.
Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв.
Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходит Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка.
Виктора нет…
Все, как по уговору, — ни слова о Гришке. Был человек — и вдруг исчез. Испарился.
Лохматое небо все ниже и ниже падает на костер. Немытыми стеклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.
— Клади больше, — говорит Мишка и снова уходит рвать березку. Он носит ее прямо охапками.
Костер среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек. Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.
— Спасибо за костер, — говорит он. — Блуждал бы я, как лунатик.
— Я боюсь за того чудака, — сказал Мишка. — Неизвестно, что с ним может случиться. Надо добраться до рации, вызвать самолет.
Виктор молчит. Добраться до рации — это значит идти к югу залива, где стоянка охотников. Потом на их вельботе переплыть залив: поселок на той стороне. Десяток потерянных дней.
Виктор ничего не отвечает Мишке. После ужина мы молча вползаем в мешки. Одинокая фигура сидит у костра. Это Мишка. Сквозь сон я слышу, как он снова уходит рвать березку. Люди — родные братья букашек, думаю я. Их тоже тянет в темноте на огонь.
— Старина, — слышу я голос Виктора. — Разбуди меня, если проснешься рано. Сегодня мне не хватило времени в маршруте.
— Хорошо.
Я вижу во сне Ленку. Она купается в каком-то странном фиолетовом море. Я вижу ее знакомое до каждой черточки тело. Мне хочется подойти к ней и поцеловать мокрые завитки волос на затылке, положить руку на тонкую спину. Но Ленка уплывает.
«Очень ты боишься красного света!» — кричит она издали голосом Сергей Сергеича. От этой чепухи я просыпаюсь. За палаткой голоса. Что за чертовщина?!
У костра сидят двое: Мишка и Лжедимитрий собственной персоной.
— Дура ты, дура!.. — слышу я Мишкин голос. — Большой, длинноногий, но глупый до невозможности!
Они не замечают меня.
— Ну разве я не прав? — говорит Гришка. — За сто двадцать целковых такая мука! Без дома, без кино, голодуха… Даже рыба, говорят, понимает, где лучше.
— Что же вернулся?
— Ну, ты пойми. Я ведь тоже соображаю… Я сразу не ушел, держался тут поблизости. Думаю: пойдут искать, надо будет объявиться. Не пошли. Ах так?! — думаю. Наплевать вам на Гришку Отрепьева? Решил в эту ночь уходить. Смотрю, костер. Ночь уже. Думаю: сидят сейчас у костра ребята и решают, какая это сволочь Гришка. Голодали, думаю, вместе. Рвач Гришка! Вместо совести — длинный рубль. А костер все горит. Ты пойми меня. Я долго ждал, а он все горит. Понимаешь?..
