Юрий Герман - Наши знакомые
Он любил хорошо поесть, понимал толк в еде и никогда не отказывал себе ни в чем. Как девочка, он ел пирожное в кондитерских, пил шоколад, потом задумывался — не хочется ли ему солененького. И, прислушавшись к себе, проверив любовно и внимательно сам себя, съедал маринованный грибочек, маслинку, кусочек хорошо вымоченной селедочки. Сам, на керосинке, не доверяя никому, жарил себе к обеду куриную котлетку и съедал ее, читая происшествия в вечерней «Красной газете». Вновь тянуло его на сладкое, затем хотелось выпить бархатного пивка. Потом он лежал на диване, гладкий, хитрый, здоровенный, словно большой, рыжий, себе на уме, ленивый кот…
Его любили женщины. Он принадлежал к той породе мужчин, вся жизнь которых является как бы только скучной обязанностью, но такой обязанностью, без исправного выполнения которой не получишь самого главного — женщин. В холостой компании он был вял, рассказывал хоть и забавно, но невесело, бесконечно потягивался и скучал. Но стоило появиться женщине, и он совершенно менялся: в глазах его появлялся мягкий блеск, рассказы приобретали какую-то внутреннюю пружину, он подавал злые реплики и постепенно становился тем самым главным, на которого только и смотрит женщина. Положение самого главного вновь возбуждало его энергию, он начинал уже откровенно глумиться над кем-нибудь из товарищей, противопоставлял ему себя, выставляя хорошие его стороны жалкими, иронически похваливая его и, наоборот, подсмеиваясь над собой. Потом внезапно двумя-тремя не очень понятными, но почти горькими фразами он все запутывал и становился тем, кого провинциальные девушки с робостью и восторгом называют «странным». Точно все ему опротивело, он садился в угол, брал гитару, или газету, или книгу и играл или читал — все равно. Потом вдруг опять вмешивался, опять начинал подтрунивать и глумиться, потом дотрагивался как бы ненароком до плеча или до колена, или до руки женщины и, заметив ее испуг, тотчас же вежливо, но опять-таки с оттенком издевки извинялся, потом ни с того ни с сего брал фуражку и уходил домой или в «кабак», ни с кем не простившись, якобы потихоньку, но так, чтобы кто-нибудь увидел и бросился его догонять. Вся эта сложная, порой длительная игра держалась на убеждении Скворцова в том, что все женщины выдумщицы и мечтательницы, что происходит это из-за того, что голова их не занята делом, из-за того, что они скучают, из-за того, что жизнь их — один досуг, и досуг этот им некуда девать. Угадывая мечты интересующей его женщины, Скворцов двумя-тремя намеками превращал себя в того человека, который нужен был, по его мнению, именно этой женщине, а дальше предоставлял все случаю, не слишком заботясь об успехе затеянного предприятия, а лишь лениво подбрасывая дровец в начинающий разгораться костер. Он только разрешал, поощрял и чуть-чуть помогал женщинам выдумывать его, не выдавая себя раньше времени, никогда не отступая от намеченного и преследуя только одну цель: без боя, без войны, играючи, весело и легко, с блеском довести женщину до того состояния, в котором она не только просто сдается, а с нетерпением ждет, не только подчиняется, а сама проявляет инициативу, не только влюблена, но жалка и растеряна перед тем чувством, которое владеет ею. И тут ему надо было только заметить, подбодрить или просто сжалиться. Иногда он замечал, иногда не замечал. Случалось, что к тому времени, когда следовало заметить, он уже был занят и нарочно не замечал, а если и замечал, то совсем уж неохотно, почти случайно, с ленцою, как бы говоря: «Надоели вы мне все, да что с вами поделаешь». И женщина уходила от него в слезах, подавленная его ленивым хамством, его чудовищным бесстыдством, наглым, сытым и брезгливым выражением его светлых, сухих глаз.
Как все истинные распутники, он презирал женщин и в то же время не мог прожить без них и недели. Все они казались ему похожими друг на друга, все выглядели на одно лицо, и всех он именовал про себя одним именем — Мурка. Никогда он не был с ними искренним, никогда не сказал ни одной из них ласкового слова, а вспоминая ту или иную, вспоминал статьи, как старый жокей вспоминает лошадей, которыми брал когда-то призы.
Ему доставляло большое и искреннее удовольствие разрушать семьи, вторгаться между мужем и женой — и все же быть другом мужу, пить с ним, обнимать его и хвалить его жену такими словами, чтобы он вдруг растерянно подымал осоловелые от водки глаза и, бледнея, переспрашивал… Тогда Скворцов искусно сворачивал, а муж потом долго потирал лоб ладонью и недоуменно оглядывался на жену.
Он испытывал блаженство, стоя навытяжку перед механиком корабля в то время, как тот распекал его, глядя ему прямо в глаза и думая о том, что сию секунду он может рассказать ему, мужу, решительно все о его красивой, с родинкой над губой, жене, рассказать о том, как она ночевала у него, как он прогнал ее и как она опять пришла.
Эти его победы, этот его успех, эта его власть были единственным преимуществом над всеми, кого он знал, только этим он гордился, потому что ничем больше гордиться он не мог.
И он хвастался своими победами постоянно, рассказывал подробности и был до того бесстыден, что даже его ближайшие приятели — люди, достаточно привыкшие к таким рассказам, — кривились, сплевывали и требовали, чтобы он замолчал.
Он бережно и даже с предупредительностью относился ко всем своим прихотям, был опрятен, осторожен и, как подозревали некоторые, труслив.
Драки он затевал только тогда, когда перевес был явно на его стороне, и ставил себя сразу же в безопасное положение тем, что первый и обычно единственный из всех дерущихся схватывал в руки стул, или пивную кружку, или еще какое-нибудь орудие, которое предохраняло само по себе и с которым можно было чувствовать себя в безопасности.
Бил он всегда слабейших, хулиганил только там, где можно было хулиганить, а попав два раза под суд, и вовсе бросил это дело, довольствуясь лишь тем, что подолгу натравливал людей друг на друга или подзадоривал приятеля, подпаивая его и поддразнивая… Все это, — и темные делишки с чужими женами, и выманивание сувениров преимущественно из благородных металлов, и довольно звонкая пощечина, полученная им в моряцком клубе, и драка, в которой ему здорово досталось, — наконец привлекло внимание капитана, и кое-кого в порту, и секретаря пароходной партийной ячейки Квасова, с которым у Скворцова издавна сложились напряженные отношения…
Надо было, вернее, не столько надо, сколько приспело время, жениться. В торговом флоте лучше относятся к женатым — они основательнее, да и жена может недурно хозяйничать, штопать, стряпать, если ее, конечно, толком вышколить. Жена и ботинки начистит, рассуждал Скворцов, и постирает, и рубашку подкрахмалит лучше, чем в прачечной.
И разговоры прекратятся.
Он даже хмыкнул, представив себе, какое лицо сделается у Квасова, когда тот узнает, что Скворцов женился.
Но, хмыкнув, расстроился. Придется очень многое ломать: несмотря на то, что большинство женщин быстро разгадывало его и видело в нем и трусость, и скупость, и низость, и бедную его душу, несмотря даже на то, что надоевшим он сам злобно показывал, каков он есть, чтобы отвязались, — они продолжали любить его, выдуманного ими, продолжали думать о нем, звать его и плакать о том, что он уже не любит их…
Ох, нелегко ему еще будет от этих плакальщиц…
Ничего, справится!
И он стал всерьез думать об Антонине.
Когда зимой на похоронах Никодима Петровича Скворцов нес по лестнице на руках больную от горя Антонину, он первый раз в жизни почувствовал нежность и жалость.
В церкви, на кладбище, в извозчичьих санках он с удивлением и даже со злобой следил за собой, за тем, как, поглядывая сбоку на ее тонкий профиль, на загнутые кверху заиндевелые ресницы, на дрожащие от слез губы, он испытывал новые для себя чувства умиления и особой, праздничной гордости, похожей на ту, которая охватила его, когда он впервые вышел на улицу в настоящем флотском бушлате.
В санках, обнимая Антонину, чтобы она не упала на крутом повороте, щурясь от колкого снега, летящего в лицо из-под копыт рысака, Скворцов, обычно так бережно относившийся к самому себе, ни разу не подумал о том, что в своей легкой одежде может смертельно простудиться. Он был даже рад тому, что мерзнет для нее, что может из-за нее простудиться и, главное, что она замечает это.
Ему нравилось все в ней: и ее заплаканные огромные глаза, и ее дрожащие губы, и слезы, крупные и тяжелые, и белый вязаный платок, из-под которого выбивались заиндевелые волосы, и чистый ее лоб, и даже то, что она не могла ходить, — ему было приятно подниматься с ней по лестнице и чувствовать, как она обнимает его за шею и как доверчиво все ее легкое тело покоится на его руках.
Она была совсем не похожа на тех женщин, которых он знал, и это особенно трогало и возбуждало его. Сквозь юную угловатость и резкость ее движений он опытным глазом угадывал в ней будущую спокойную грацию, мягкость и простоту. В еще детском ее голосе он слышал чудесные нотки — глубокие, ласковые, душевные. В легкой и тоненькой ее фигуре он видел будущую совершенную гармонию, а главное — Антонина была молода, ее характер был еще далеко не завершен, его можно было лепить, как глину, придавая ему какие угодно формы…
