Дмитрий Урин - Крылья в кармане
Я обалдел. Доктор Иванов говорил совершенно бессмысленные вещи. Я откровенно стал бояться его. Тогда он подвинулся ко мне еще ближе и пошел с козырей.
— У меня все связи с местной организацией, — сказал он. — Меня можете не стесняться.
Тут я совершенно испугался. Дрожь влезла в меня и начала свою работу где-то в желудке. Я глотнул воздух и заявил:
— Хорошо, доктор, я не буду вас стесняться. Подождите секунду, я поговорю по телефону. Меня ждут в редакции. Надо отговориться.
Я спешил, и тянулись секунды, чайная в тумане была похожа на комнату в запотевшем зеркале; наконец ответила станция, позвали к телефону Леньку, я рассказал ему, куда надо приехать и в чем дело.
Ленька был моим старым товарищем, а последние три года он работал в ленинградских карательных учреждениях. Он обещал приехать.
Тогда я опять подошел к Иванову, опять говорил о тумане, Ломоносове и, поддерживая прежний разговор, ждал Леньку, который приедет и арестует доктора Иванова.
Происшествие казалось мне несколько странным и каким-то поспешным, что ли.
«Неужели, — думал я, — такой хитрый и психологически развитой человек, как доктор Иванов, может доверить мне тайну своей организации — на том только основании, что я горячо говорю об эполетах и лентах? При том Иванов прятал меня, как большевика, знал, что я сотрудничаю в их газетах… Как же мог он доверить мне?»
Происшествие казалось странным. Но я вспомнил, как много времени тому назад тот же Иванов, в пустой комнатушке своей лечебницы, уверял меня, что он работает в другом подполье.
Я посмотрел на доктора и увидел, что он следит за мной, внимательно изучая мою съежившуюся фигуру. Он улыбался той едва заметной человеческой улыбкой, какая бывает у людей, уверенных, что они знают чужие мысли.
Мне захотелось поскорее уйти отсюда, чтоб только не сидеть с ним за одним столиком, перед его глазами, не отвечать на его вопросы…
А Ленька не приходил.
— Ну, — сказал Иванов, — вы обещали не стесняться.
Я молчал. Я не знал, что отвечать. А доктор настойчиво смотрел на меня, ожидая ответа. Он искал ответ даже в моем молчании. И вот, не выдержав пытки, я тоже пошел с козырей.
— Доктор, — сказал я, — вас сейчас арестуют.
Он не вздрогнул даже и, прихлебывая чай с блюдечка, спросил:
— За что?
— За то, что у вас все связи с местной организацией.
— Да. Но в таком случае арестуют и вас.
Я рассмеялся, чувствуя превосходство своего жизненного опыта перед опытом этого поседевшего человека.
— Через пять минут приедет Ленька — мой друг. Он работает в одном учреждении. А пока что я вас не выпущу, доктор.
— Не выпустите? — переспросил он совершенно механически и опять стал улыбаться проклятой своей улыбкой.
— Не выпущу! — громко и членораздельно повторил я, и в этот злорадный момент мне захотелось пропеть тихим писклявым голосом, как пел я когда-то в детском саду:
Ах, попалась, птичка, стой,
Не уйдешь из сети…
В самые серьезные минуты жизни, когда я объясняюсь в любви, держу экзамен или могу умереть, мне в голову лезут страшно неподходящие и даже комические воспоминания.
Увидев мое обнаженное злорадство, доктор Иванов сказал:
— Неужели вы думаете, что подпольщик может так просто открыть свои карты, особенно человеку такого комсомольского возраста, как вы?
Эти слова Иванова смутили меня, потому что я в самом деле несколько минут тому назад думал об этом, как это он может — раскрыть карты?
— Маленький, — нежно добавил доктор, — маленький и горяченький!..
— Так в чем же дело? — крикнул я. — Зачем вы пугаете меня?
Доктор Иванов встал.
— Пойдем отсюда, я вам объясню.
И я ушел с ним, не дожидаясь Леньки.
Вечерний Ленинград по-прежнему звенел и гудел в тумане. Мы свернули на Английскую набережную и пошли к Биржевому мосту, к Академии.
— Какими прочными гранитными глыбами построен город, — сказал доктор Иванов.
Я ответил:
— Не заговаривайте зубы.
Мы прошли мимо фальконетовского памятника. Медный всадник в тумане — это, собственно говоря, весь Петербург, и на этом, многократно описанном уже месте следовало бы остановиться и мне, но я не буду заговаривать зубы.
Доктор Иванов посмотрел на Петра и сказал:
— Крепкий старик. Его небось не трясет малярия, — и, свернув направо, мы пошли к мосту.
— Доктор, говорите же, наконец, — заторопил я, — что это за подпольная история, которую вы начали в чайной?
И тут мне пришло в голову, что Иванов просто хочет удрать. Тогда я крепко взял его об руку, и опять мне захотелось петь: «Ах, попалась, птичка, стой».
— Маленький, — начал доктор Иванов, — мы разговаривали сегодня о радостях науки; то, что расскажу я сейчас, — относится больше к ее ошибкам. Впрочем, наука не ошибалась — ошибся я.
Мы остановились отдохнуть, и, глядя на покрытую темносиним туманом Неву, я слушал доктора Иванова.
— Я пишу сейчас одну научную работу, — продолжал он, — я постараюсь говорить популярно. Видите ли, целый ряд обычных психозов, маний, навязчивых идей и всяческих, ну, как бы сказать, — страхов, что ли? — приобретает ту или иную форму в зависимости от окружающей обстановки. Понятно?
— Дальше, — сказал я.
— Ну, вот, возьмем к примеру обыкновенную манию преследования. Эту болезнь наблюдают в самых различных проявлениях. Но бывают проявления типичные. Во время революции пришлось наблюдать следующее проявление этой мании. У меня лично был целый ряд больных, которым казалось, что они находятся в вечном подполье. В гражданскую войну положение этих больных было особенно любопытно. При белых им кажется, что они красные, при большевиках, что они офицеры. Подпольное их положение лишает их сна, они беспрерывно волнуются, жгут подозрительные книги, просят, чтоб их спрятали. Вот я и думал, что вы…
— Доктор! — перебил я его. — Ей-богу, у меня нет мании преследования. Даже, наоборот, пять минут тому назад у меня была мания задерживания. И я не понимаю, как вы могли меня заподозрить в этом. Ведь доктор Гранберг прислал вам письмо?
— Там было написано: приютите моего родственника — вот и все…
— Ну, знаете, этот старый идиот только сопеть и может.
— Нельзя, Маленький, — наставительно сказал доктор Иванов, — он хотел вам добра. Да и я хотел вам добра.
И мы пошли в Академию Наук. Мы наперебой радовались двухсотлетним именинам каменных людей, бюсты которых украшали светлые коридоры Академии. И я забывал историю с подпольем. Мне казалось там, что я тоже доктор, или архитектор, или химик, что я тоже приду после праздника к себе в кабинет и буду работать для всех людей на свете, что я буду переписываться с иностранными учеными — они будут писать про всякие элементы, молекулы и атомы, и я буду отвечать им радостно и взволнованно, как я умею писать только любимым женщинам.
Потом мы с доктором Ивановым поймали в коридорах Академии иностранного фотокорреспондента и пошли с ним ко мне в гостиницу ужинать.
И там, у меня в номере, этот корреспондент снимал меня и доктора — вместе и отдельно, фотографировал калининский календарь, висевший на стенке, и все время смеялся очень приятным и понятным смехом иностранца. Вдруг доктор Иванов подошел ко мне и сказал:
— Смотрите, Маленький, у этого репортера эпилептическая посадка глаз. Вероятно, у него в роду… — и доктор поплел всякую свою психиатрию.
«Больной!» — подумал я про доктора Иванова, но так как в то время я уже знал, что напишу этот рассказ и смотрел на жизнь, как на материал, я, вспомнив, как весело фотографировал нас иностранец, подумал, что все мы больны веселым предчувствием своей работы.
1930
СЛУЧАЙ ИЗ ПРАКТИКИ В СТЕПИ
— Вскроем коробку консервов! Установим и зафиксируем, что жизнь прекрасна! У кого теплые руки? Потрите мне уши. Мороз работает отлично. Девушки, согревайте и растирайте меня своими пахучими ладонями, а я буду организовывать роскошную жизнь. Так! Хорошо! Мои анемичные уши наполняются кровью! Хорошо! Они горят, и я слышу, как шумит пламя в ушных раковинах. Тепло и уютно, вкусно и торжественно! Коробка вскрыта — прошу!
Студент-ботаник Кирилл Згода поставил на стол жестяную коробку с надписью: «Народная говядина». Для торжественности он подвел под нее пьедестал из «Биологии» и «Диалектического материализма». На краю двух книг коробка стояла, как трибуна.
— Неплохо было бы чем-нибудь запить эту всячину, — сказал Кирилл, указывая на говядину. — В моих подвалах нет вина.
— «В старинном замке скребутся мыши», — прочла девушка. Ее звали Леля.
— Совершенно справедливо! — подхватил Кирилл. — Мыши действительно скребутся, и завтра мы выедем на поля, чтоб уничтожить этих вредителей наших коллективных хозяйств. Дорогие ребята! Нас разбросает по Союзу, — Лелька будет преследовать саранчу, терзать лугового мотылька и травить сусликов в одном краю, а я буду лечить землю в совершенно другом… Выпьем за любовь, товарищи! У меня есть бутылка мелкобуржуазного немецкого пива.
