Альберт Мифтахутдинов - Дни ожиданий
Даже сейчас краснеет Кучин, вспоминая свое молодечество, ничем, по сути, не отличавшееся от пижонства. «Арктиксмэн, черт возьми! — думал он. — Стыд! Как сопляк-чечакко… Хоть бы тут никто не вспоминал…»
В Нануке он был уверен — от него словечка не добьешься.
Винтер посторонился, открыл обзор, поманил Шнайдера. Варфоломей встал, пересел к нему. Винтер показал на дорогу. Впереди вездехода метрах в пятидесяти по следу мчались два песца, не сворачивая.
— Эх, телевика нет! — вздохнул Варя. — Далековато… Надо же! Прямо так и бегают!
— Пусть бегают… Дальше капканов не убегут!
Варфоломей снова пристроился на шкурах.
— Что там? — спросил Кучин.
— Песцы…
— А-а-а… — протянул Кучин и закрыл глаза.
«Профессионалы, — подумал Варфоломей, — их не проймешь. А вот если б сейчас бегемот появился из-за сугроба? То-то бы забегали!»
Он поймал себя на том, что мысли его все чаще и чаще возвращаются к недавним дням, к событиям на острове, одним из важнейших среди которых он считал знакомство с Ноэ. Ноэ удивила его — она держалась на равных, с добродушием гостеприимной хозяйки, и ничего наивного, простецкого, «аборигенского» он в ней не нашел. Признаться, ему даже хотелось уединиться с ней в другой комнате, просто так, поговорить ни о чем, о пустяках, без свидетелей, узнать, какие же женщины острова, — Варфоломей никогда не сталкивался с местным населением, и знакомых среди северных коренных людей у него не было. В нем давно укоренилось отношение к Северу как к чему-то временному, временному этапу в биографии, случайному, который надо переждать.
Все в ней поразило его. И удивительные глаза, и цвет кожи, и татуировка. И изящество, благодаря которому незаметной становилась даже ее полнота.
«Чего он к ней прилип?» — думал Машкин.
— Слышь! — крикнул он из-за стола, — не твое, положи на место.
— Что? — не понял Варя.
— Все!
Похоже, нагловатый новичок Антошу раздражал.
А разговор был между тем у них вполне безвинный и вертелся вокруг сугубо материальных вещей.
— И песца здесь можно купить? — спрашивал Варя Ноэ.
— Зачем? — ответила она. — Его можно поймать.
— А клык моржовый достать? — показал он на череп моржа с клыками, валявшийся в углу.
— Можно выколотить. На Длинной Косе с осени полно трупов. Там медведи кормятся. Чернов там будет работать — можно с ним съездить.
— Мне рассказывали, там купаются.
— Я тоже туда поеду, с отцом. Нанук иногда собачек лечит. Лапки им греет.
— Помогает?
— Он сам там от ревматизма вылечился…
— И никто тут из кости ничего не делает?
— Нет… делают на востоке Чукотки… отец мне в детстве вырезал из клыка нерпочку, моржа и медведя. Это мои игрушки, до сих пор храню.
— Клык, он же ценный?
— Почти как слоновая кость…
— Вон у Ояра Гансовича сколько их лежит, а ведь можно из них много ценных вещей сделать, — вздохнул Варя.
— Один приезжий художник сделал композицию «Полет в космос», все удивлялись…
— Хорошо сделал?
— Хорошо-то хорошо, но художник не понял материала. Разве можно в кости выполнять космическую тему? Кость — традиционный национальный материал… Животных можно вырезать… бытовые сценки… сказочные сюжеты… А космос-то тут при чем?
— Форма… материал… содержание… идея… — будто бы про себя проговорил Варя.
— Возможно, так. А для космоса надо — во! — она вытянула руку к потолку, — гранит! Глыбу!
— Вон сколько в доме камней, все красивые, — сказал Варя.
— Винтер сам насобирал…
— Вот из этого, — Варя взял с полки друзу аметистов, — можно кучу брошек, колец, кулонов наделать, а здесь так просто лежит, и все.
— Не просто. Камень красивый, а раз красиво — и глаз отдыхает и настроение улучшается, правда? — сказала она.
— В этом вот одном камне две моих зарплаты, если из него что-нибудь сделать, — упрямо гнул свое Варфоломей.
— Может, даже три, — простодушно согласилась она.
— А они, эти камни, так просто лежат.
— Не просто. Он их сам нашел. Этим они и дороги. Не надо из камня ничего делать — он и так красив. Вот видите — она перевернула образец, — вроде бы булыжник. И вот срез, — она опять его перевернула. — Агат. Полосчатый. Срезать — значит, вскрыть его, обнажить душу. Вон она какая душа красивая! А вы говорите — кольца да сережки! Разве можно эту душу разменивать на мелочи. Он же потеряет свою индивидуальность. Будете в ювелирном магазине, — продолжала она, — обратите внимание, все ювелирные камни похожи друг на друга. Самый некрасивый из них — алмаз, бриллианты. Стекляшки, блестят только, вот все. Одно отличие — цена. А красивого ничего, только оправа. Правда?
И тут Варфоломей обратил внимание, что никаких украшений на Ноэ не было — ни колец, ни брошек, ни цепочек. Он всмотрелся в ее лицо — косметики там не было никакой.
«Откуда она про магазин-то знает?» — подумал он. И спросил:
— А у вас на Севере бывают украшения?
— Конечно! Цветные веревочки, кусочки шкуры.
Кожу хорошо по цвету комбинировать, лоскутки собирать в орнамент. Имаклик это умеет, мама моя, она и меня, научила. Особенно бисер хорошо — хотите, я вам торбаса вышью бисером?
— Конечно! — вырвалось у Вари, — спасибо, что вы!
— Посмотрите в тундре, какие наши пастухи красивые в меховой одежде! Как они сильны и ловки — это ведь тоже от одежды, она помогает. А пригласите пастуха в город, переоденьте его, дайте белую рубашку и галстук — он потеряет себя, будет как все. И не отличишь. Так и с камнем — что лучше? Смотрите, сделать из агата тысячу одинаковых кулонов или пусть он будет один, как есть сейчас, неповторимый? То-то же. Так и человек. Правда?
— Да-а… — медленно протянул Варфоломей, — пожалуй, что-то в этом есть… тиражировать можно только кино… или книгу…
Про себя он подумал, что возникает странная ситуация — эта аборигенка вроде бы его учит, его, цивилизованного человека, родившегося в Риге, изъездившего всю страну… А она-то небось дальше острова никуда и не выезжала.
— А вы где работаете? — спросил он.
— Воспитателем в интернате. У меня славные детишки. Училась я в Ленинграде…
«Ого! — подумал он, — вон все откуда!»
— Университет, — продолжала она, — филологический. Английский преподаю, да тут школа всего четырехклассная, а пятый нулевой, подготовительный к первому — для чукчей и эскимосов. Большая школа за проливом. Там наши взрослые дети, старшеклассники. А я не могу там, мне надо жить с родителями, они просили. Им без меня трудно. Правда?
— Учиться было трудно? — спросил Варфоломей.
— Легко. Я английский выбрала, потому что знала его. Отец хорошо говорит — потолкуйте с Нануком.
— И местные языки знаете?
— Конечно… чукотский, эскимосский, племени ситыгьюк, русский, конечно, — она засмеялась, — английский само собой, это же моя профессия…
— Да-с, — совсем поник Варя. — А я в английском ни бум-бум… да-с… хорошенький остров… «хинди-руси бхай, бхай…»
— Ой, как они шумят, — поморщилась Ноэ, кивнула на компанию за столом. — Заходите как-нибудь в гости, один. У нас хорошо.
— Спасибо…
И вот сейчас, лежа, на шкурах в вездеходе, Варфоломей вспоминает, как провожал ее, как она задержалась, носом о его нос потерлась, вдохнула воздух, чтобы уловить запах. Он не знал еще, что это означает — поцелуй. И сейчас он думал о ней и не мог разобраться в себе, понять, чем она захватила его сердце.
«Надо бы загадать», — подумал он в тот вечер, когда вернулся домой после проводов Ноэ и взял наугад книжку и наугад раскрыл ее. Это был Фаррер. «Окоченевшая любовница», страница шестая.
«Несмотря на явные подмигивания многих мулаток, наше дело не продвинулось вперед ни на йоту», — прочитал Варфоломей.
— Мура, — сказал Ояр. — Читать нечего. Не теряй времени.
Варфоломей отложил книгу.
«Ноэ хотела с нами, зря не взяли», — думал сейчас Варфоломей.
Вездеход остановился. Водитель и пассажиры выпрыгнули из машины размяться.
Чернов показал на юг, на небо. Там чернела точка.
— Самолет. К нам. Больше ему некуда.
Потом Чернов достал карту, показал что-то Машкину, тот кивнул. Дорога Антоше известна была и без карты, но Чернов показал точку.
— Нанук тут видел две берлоги, новые. А отлавливали, мы здесь, — он показал другое место, на востоке. — Тут ничего нет, медведицы уже ушли. Надо сюда.
— Хорошо, — сказал Машкин. — Можно и сюда.
…Солнце слепило, искрилось в каждой снежинке и во льдах торосов. Морозно и ветрено. Варфоломей полностью задиафрагмировал обе камеры — так много было света.
Через час вездеход остановился у подножия небольшой солки с пологим спуском. Обычно медведицы устраиваются на крутых склонах, но Чернов показал в сторону: метрах в пятидесяти на ровной снежной поверхности темнел выброс. Медведица взломала потолок. Возможно, выходила. Возможно, сейчас лежит там, в берлоге.
