Николай Наумов - Полковник Горин
Умолкли. Отвернулись. Поскольку разговор ничего не дал, Знобин решил убедить женщину другим.
— Люба, на что вы надеетесь?
— На счастье.
— Уверены, он решится принести его вам?
— Если не запретите.
— Запрещать такое нельзя, хотя и хвалить не собираюсь: у него дочь и немало других обязанностей.
— Он с женой — как собака с кошкой!.. — вспылила Любовь Андреевна.
— Думается, Люба, они только запутались в своих ссорах. Не любил бы жену — не вызывал сюда.
— Что ж… — вздохнула Любовь Андреевна.
— Можно считать, мы договорились?
— Нет.
— Что намерены делать?
— Пока не скажу.
Знобин понял: Люба заупрямилась и убедить ее сейчас невозможно. Достал папиросу, зажег ее, не спеша затянулся, обдумывая, как доказать Любови Андреевне, что Аркадьев далеко не такой, каким ей кажется. И вдруг подумалось, что Аркадьев, вероятно, сейчас дома, пьян, растрепан, надоел упреками и жалобами Ларисе Константиновне, и та потому пришла на стадион одна. Уж больно измученным было ее лицо, когда он с нею здоровался.
Но возникшее предположение насторожило самого Знобина.
— А знаете что, Люба, — наконец решился пойти на риск Павел Самойлович. — Если хотите лучше узнать Аркадьева, можете зайти к нему домой. Лариса Константиновна на трибунах, видите, в белом. О вашем посещении я ей скажу. Она рассудительная женщина, и шума не будет.
Неожиданность предложения смутила Любовь Андреевну. Она растерянно посмотрела по сторонам. Да, Лариса Константиновна сидела рядом с женой Горина, что показалось ей совершенно невозможным после того, что сказал ей Геннадий. И уверенность, что упреки на разборе ему достались из-за нее, поколебалась. Но она представила Геннадия Васильевича подавленного неудачей, совершенно одного в пустой квартире, и ей захотелось разделить его горе и тем доказать ему, что она всегда и в любом несчастье будет рядом, а понадобится — сумеет защитить его от несправедливости. Только бы хоть немного полюбил…
Пойти к нему тотчас она постеснялась. Повернулась, еще раз посмотрела на Ларису Константиновну, и ей показалось, что та не в настроении. Может быть, поссорились окончательно?
Чтобы узнать, не потому ли Лариса Константиновна на стадионе одна, Любовь Андреевна встала и направилась вниз.
На ее осторожное «здравствуйте» не ответила только Лариса Константиновна. И не потому, что догадывалась о ее встречах с мужем. Ее возмутила та улыбочка, с которой Любовь Андреевна перевела свой взгляд с нее на Сердича и обратно. Тот почувствовал опасность и, желая предупредить ее, поспешил опередить возможные вопросы Любови Андреевны.
— Прошу, — указал он на свободное место рядом с Милой.
— Да нет, я к вам на одну минуту… Неудобно проходить мимо знакомых. Особенно мимо вас, Георгий Иванович.
— Почему?
— Свободный мужчина…
Сквозь очки, черная оправа которых сделала взгляд сухо-неприязненным, Сердич взглянул на Любовь Андреевну. Та будто не заметила его недовольства, и он перебил ее, чтобы снова увести от опасного продолжения разговора.
— Скоро начнется гандбол. Доверено судить. Кто желает посмотреть игроков поближе?
Любовь Андреевна, воспользовавшись тем, что женщины уклонились, и видя, что они не особенно рады встрече с нею, с притворной грустью произнесла:
— Товарищ вам, видно, только я.
Когда Любовь Андреевна и Сердич сошли с трибун, она неожиданно спросила его:
— Георгий Иванович, вам можно задать один щепетильный вопрос?
— Пожалуйста. — Сердич насторожился.
— Я слышала, и заметно, вы неравнодушны к Ларисе Константиновне?
Сердич хотел ответить: это совершенно не ее дело. Но, увидев в глазах Любови Андреевны растерянность, сдержался.
— Лариса Константиновна замужем и, кажется, не собирается выходить второй раз.
С самого утра Вадима не покидал душевный озноб. Почти все, что случилось ночью, произошло не так, как он ожидал. После разговора с Галей в последний день ареста его охватила лихорадка, хотелось как можно быстрее сказать ей самые нежные слова, затем забыться в поцелуе, какой он видел в скульптурной группе Огюста Родена «Вечная весна» в Эрмитаже. Несколько дней он одерживал себя, чувствуя, что еще не выветрился тот бешеный гнев, от которого пошли в ход его кулаки. И потому нельзя не то что целовать, касаться Гали. Оттого, что ему удавалось владеть собой, он в собственных глазах становился лучше, и когда к нему пришло ощущение чистоты и свежести, захотелось сказать Гале: готов ждать год и два.
Но уже с утра мечты стали рушиться. Его взвод стрелял последним. Плохо начал — кончил чуть лучше. Но самая большая беда случилась на ротном учении с боевой стрельбой. Он научил солдат кидаться вперед сразу, как только брошены гранаты. Так, вычитал он, учили перед наступлением на фронте. Чем меньше секунд между разрывом гранат и моментом, когда бойцы ворвутся на позиции врага, тем меньше потери. Но на учении один солдат из его взвода испугался боевой гранаты и на мгновение опоздал ее бросить. Она разорвалась близко от цепи, и мелкие осколки задели его и еще одного солдата. Царапнули. Когда об этом доложили только что прибывшему с учения Аркадьеву, он снял стружку с командира батальона, а потом с него, Светланова. Оправдания не помогли. И то ясное, что в нем открылось после разговора со Знобиным и Галей, затянулось черной тучей. Как можно перебраться теперь через нагромождения неудач, как изменить о себе мнение, когда старшие уже не считают нужным подбирать слова для своих упреков, он не мог разглядеть, и злое отчаяние начало овладевать им. Когда на улице увидел закусочную, лишь замедлил шаг, но, вспомнив обидные слова командира полка, его жесткий рот, темным огнем горящие глаза, пошел к красно-синему шестиграннику. Перед встречей с Галей выпил еще. Когда после кино она не согласилась зайти в ресторан, он направился один, будто за папиросами. А вскоре Гале пришлось его отвести в общежитие, чтобы не попался на глаза патрулям. В комнате, помнил Вадим, разразился признанием в любви, предложил стать его женой — она посоветовала ему выспаться. Попытался целовать — стала отворачиваться, сопротивляться, обнял — рванулась так, что порвалось платье…
Утром, едва открыв глаза, Светланов вспомнил, какой от него уходила Галя. Вспомнил и весь передернулся — так гадок был сам себе. Торопливо убрав постель, направился к дому Гали, надеясь увидеть ее и выпросить прощение за вчерашнее сумасбродство. Дважды прошел мимо ее дома, не замечая теплого оранжевого цвета, в который окрасили его белые стены ранние лучи солнца. Галя не показалась. Встал напротив ее окна, осмелился поднять руку — никого. И предположения одно хуже другого полезли в голову.
Чем можно оправдать себя, Светланов не знал и второй раз стал сам себе гадок. Не только войти в дом, стоять вблизи ему было стыдно, и он побрел по улице, не отдавая отчета, куда и зачем.
Из калитки вышел Знобин. Закурил, мельком взглянул на окна своей квартиры и спокойным шагом направился в городок. Еще издали увидел понуро бредущего офицера, прибавил шаг и вскоре догнал Светланова.
— Доброе утро! — громко поприветствовал его Знобин.
Светланов вздрогнул, в испуге поднял голову. Знобин заметил — у офицера тяжко на душе, значит, что-то произошло серьезное. И, упреждая намерение Светланова уйти в себя, напористо спросил:
— Что случилось, Вадим?
— Многое…
— Мне кажется, мы приобрели уже опыт разговаривать начистоту. Итак, что же случилось?
— Гадость.
— Какая?
— Мерзко в ней признаться даже самому себе. В общем ЧП, ЧП для самого себя.
— Яснее.
— Исковеркал свою любовь. Пришел к вашему дому, чтобы поправить ошибку, но Галя, видно, даже не захотела меня видеть.
— Да, — протянул Знобин, не зная, как отнестись к признанию Светланова. Осудить — возможно, погубить: офицер сам готов разбить себе голову; помочь — душа не лежала, так больно было за то мерзкое, что внес или хотел внести этот все еще не нашедший себя старший лейтенант в дом самого близкого человека. Поэтому ответил осторожно и чуть холодновато:
— Советую поговорить с самим Гориным. Вечером. Сейчас он в дальнем полку.
Совет Знобина немного обнадежил Светланова.
По заданию физрука он собрал команду гандболистов, провел короткую разминку, вместе с товарищами пошел на стадион. Против обыкновения, он был настолько тих, что ребята начали посмеиваться над ним. Он попытался отшутиться и вызвал у товарищей дружный смех. В это время Вадим вдруг увидел Галю. Под руку с матерью, оскорбленную, ненавидящую его — после такой гадости он еще смеется! Вадим сделал было шаг к Гале, но встретился с испуганными глазами матери, которая торопилась увести дочь от него, как от несчастья. Надежда исчезла, как капли с трудом собравшегося дождя во время зноя. Даже не осталось ощущения, что она только что была. Вадим отстал от товарищей, присел на скамейку под деревом и долго смотрел себе под ноги, ничего не видя.
