Эдуард Корпачев - Стая воспоминаний
— И буковки ровные, хорошие, ученической рукой начертанные, должно быть. Буковки сохранились, а духа отношений, самой сути — как не бывало, — сурово, с упреком обронил Игнат Гаврилович.
«Он прочитал!» — восхитился Юра, но тут же и разозлился на себя за излишние, неверные догадки, потому, что не мог Игнат Гаврилович позволить себе подобной дерзости. Да и не нужно было читать проницательному человеку, если он и без того знает, в чем суть! Юра лишь задумался сейчас, не ему ли, Юре, адресован упрек врача, не его ли молодости и возможным оплошностям молодости. Все могло быть, поскольку врач, сурово обронивший упрек, и поглядел тут же на Юру как будто с осуждением.
Но в следующий же миг Игнат Гаврилович потянулся рукой к Цыбулько и коснулся его плеча:
— Ну что — не правда?
И Цыбулько, не оборачиваясь, кивнул головой и промолчал, по своему обыкновению.
А во дворе станции «Скорой помощи» их уже словно бы поджидали свои. Окружив Соколю, ловившего в ладонь воображаемую снежинку, девушки в распахнутых шинельках опять же внимали ему или ждали какого-то чудодейства от него, а затем разом повернулись на шорох шин — и лица у всех в этот день первого, мокрого снега показались бледнее обычного.
Ватажкой повалили под навес гаража, в дежурную комнату, где все так же, как, наверное, и десять минут назад, сидела в напряженной задумчивости Татьяна Алексеевна, у которой из жесткой, немолодой руки вился от сигареты призрачный голубой цветок.
Женщина эта всегда представлялась Юре необыкновенной, самой-самой, а теперь чем-то напомнила ему фронтовичку, военную, и он оказался невольно рядом с нею, ловя себя на том, что хочет выглядеть очень усталым, добросовестно усталым и чтобы Татьяна Алексеевна заметила его усталость.
А Соколя расположился напротив, у окна, опять же в тесном кругу благоговеющих медсестер, и что-то несусветное плел, какую-то жуткую историю, в которой представал героем и силачом, оборонявшим от нападающих свой саквояж с ценными ампулами.
— Настоящий сокол вы, Соколя, — обаятельно и вроде совсем неподдельно сказала Татьяна Алексеевна.
— А что? — готовно встрепенулся Соколя. — Верно вы подметили, Татьяна Алексеевна. Меня с самого детства прозвали Соколей, Соколиком. Коля — Соколя, Коленька — Соколенька. Вроде легендарное имя. Сродни Машеке, — помните Машеку? Богатырь из народной легенды. Машека, Соколя… — И, таинственно помолчав мгновение, он столь же таинственно, как будто вслух отгадывая свои же мысли, вполголоса проговорил о другом: — У этой женщины был недостаток — очень была красивой…
И все заулыбались, а Татьяна Алексеевна прищурилась насмешливо.
В этот момент Юра и подумал о том, что уже не раз поражало его: вот сидят люди в шинельках и ведут самый обыкновенный разговор, как будто вовсе не приличествующий врачам, а стоит возникнуть тревоге — тотчас снимутся с мест, по-фронтовому, быстро, не мешкая тронутся в путь, на зов, на вопль о помощи. Да, подумал он еще, так ведь легче: забываться в житейском разговоре, в каких-нибудь россказнях, хотя у каждого, кто в шинельке с нашивкой «СМП», все равно на уме чья-нибудь беда, все эти инфаркты, нервные припадки, аппендициты. И, понимая, что Игнат Гаврилович тоже наверняка еще в мыслях о последнем пациенте, о Курловиче, он подступился к нему и шепотом поделился:
— Игнат Гаврилович, мне эти тоны не понравились. Уж очень приглушены.
— И мне не понравились тоны. Ну, а если что — поможем. Сам знаешь: вроде все нормально, а тут снова зовут. Поможем. Смена кончается, правда. Не мы — так другие.
И верно, Соколя, а вслед за ним и медсестры уже снимали свои суконные шинельки, уже переодевались в нарядную одежду, а в дверях появлялись свежие, отдохнувшие, еще ничем не омраченные врачи — смена долой, и тревоги долой.
Юра тоже начал пересчитывать пуговицы, но делал это медленно, поскольку все еще думал о Курловиче, о перевернутой, утратившей облик фотографии за стеклом стеллажей, о том, что, возможно, обидел Игната Гавриловича неуместным напоминанием о последнем пациенте. Кому-кому, а ему, Игнату Гавриловичу, проницательному да мудрому, виднее всего, оставлять ли пациента наедине с перевернутой фотографией или увозить в клинику, подальше от перевернутой фотографии. Что бы там ни было, а врачу виднее!
— Юрочка! — дружелюбно позвал его Соколя. — Летом не погостил, так хоть зимою соизволь ко мне в Ждановичи. Помянем добрым словом лето, а? — И Соколя подбросил связку ключей.
Но ответить Юра не успел, потому что пришлось взяться за трубку телефона и услышать очень знакомый голос, не измененный ни аппаратом, ни расстоянием, поскольку голос был оттуда, с Партизанского проспекта, из квартиры, где Курлович, да бабка, да перевернутая фотография.
— Пошел мой сынок, — слышалось старушечье, плаксивое, бестолковое. — Пошел отдыхать. Говорю: «Лежи». А он: «Врач дозволил отдыхать, поеду отдыхать». И поехал. У них с женкой…
— Это я слышал, что у них с женкой, — раздраженно прервал Юра. — Куда, спрашиваю, поехал?
— Отдыхать поехал. Говорю: «Лежи». А он…
— Куда же он мог поехать?
— В Ждановичи. Там дача. Говорю: «Лежи». А он…
— Бабуля, одну минуту! — прокричал Юра и, не закрывая мембрану, чуть отставив горбатенькую трубку, повышенным тоном сказал для Игната Гавриловича, хотя Игната Гавриловича уже не было здесь: — Курлович наш сбежал. Мать его звонит. Будто бы в Ждановичи. А сердечко глухо бьется. Ну что нам делать с этим странным человеком, Игнат Гаврилович?
Беспокойно оглядев притихших людей, поискав взглядом Игната Гавриловича и догадавшись, что Игнат Гаврилович уже покинул дежурную комнату, Юра пробубнил в трубку:
— Сейчас, бабуля, сейчас! — и снова оглядел притихших людей выжидательно.
— Вот и повод посетить Ждановичи, — первым нашелся Соколя и сунул связку ключей в карман нейлоновой, ярко отливающей куртки. — Там и успокоишься, Юрочка. Заглянешь заодно к пациенту — и успокоишься. Если пациент встал — есть надежда, что уже не сляжет.
«А что?» — подумал он, не отводя от Соколи взгляда и пытаясь понять, посмеивается ли Соколя или говорит чистосердечно.
Тут все загомонили не в лад, шумно, стали твердить, что если пациент встал, то, значит, мог встать и что, в конце концов, люди начеку здесь, в дежурке.
— Кардиограмму не сочли нужным сделать? — спросила Татьяна Алексеевна.
— Не сочли. Состояние не то чтобы спорное, но…
— Но все мы, Юра, если уж начистоту, заболеваем к концу смены. Падает, повышается давление, головные боли. И ничего!
«Все так, — согласился он. — Но ведь мы — Красный Крест. И нас чаще всего ругают, проклинают. Когда выручаем, о нас забывают. Но случись задержка в пути»…
— Сейчас, бабуля, одну минуту! — торопливо бросил он в трубку, уловив в этот же миг гудки отбоя и поняв, что старая женщина наверняка слышала весь гам, спор и успокоилась.
Тут же принялся звонить, узнавать номер телефона в квартире Курловича, охваченный тою, подсказанной Соколею мыслью. И смотрел при этом на Соколю очень благожелательно, а тот, по-своему поняв все, приблизился почти вплотную и с состраданием принялся убеждать:
— Ну разве дело понимать все буквально? Разве ты, человече, в состоянии помочь всем? Оно и верно, твои ампулы нужны в эту минуту и на Партизанском, и в Зеленом лугу, и в Лошице, и на Московской. А ты, как по выстрелу, отправляешься лишь по телефонному звонку.
И когда слушал Юра собрата своего, то смотрел на него, как на чужого, а сам все сторожил, когда же подскажут номер телефона, и через мгновение говорил с натугой, чтоб голос был потверже:
— Алло! Хата Курловича? Да это врачи из «Скорой». Куда уехал отдыхать? Ну, я понимаю, что в Ждановичи, а мне бы адрес, адрес!
— Адреса я не маю… Так я могу рассказать, сама была в Ждановичах и дорогу помню…
Юра в досаде всадил трубку в гнездо аппарата, в белое пластмассовое ложе, на минуту задумался, а потом принялся в свой портфель складывать манометр, шприц, бросать туда и порошки, И знал, что никто не удивляется этому, все привыкли к тому, что изредка он забирает манометр на дом и хлопочет возле отца.
А Соколя, наверняка оскорбленный его отчужденностью, уже рассказывал не то вдогонку разбегающимся медсестрам, не то новой смене о невероятном открытии дня, о том, как на балконе обнаружил дойную козу: они приехали по вызову быстро, так что их и не ждали еще, и женщина, доившая на балконе козу, забыла притворить балконную дверь, и козочка с хвостиком, похожим на бант, выбежала в прихожую.
— Я, конечно, тут же сказал, что мы не ветеринары, — кротко заметил Соколя и хитренько оглядел всех, и не понять было, то ли это чудовищный вымысел, то ли подлинная история. — Вот как бывает с теми, для кого вчерашняя деревенька вдруг становится окраиной большого города, — добавил он грустно.
