Иван Кудинов - Сосны, освещенные солнцем
Крамской с горечью говорил: «Можно упрятать человека, даже уничтожить, но мысли-то его остаются. И они уже не в нем, а в других, во множестве разошедшиеся, окрепшие… Куда же мысли-то денешь, идеи?
И только что вышедший сборник некрасовских стихов произвел впечатление подобно разорвавшейся бомбе, невероятно взволновал публику. И «артельщики» в тот вечер, когда Крамской заговорил о Некрасове и начал читать его стихи, были потрясены — какое мужество надо иметь, чтобы так вот, во весь голос, открыто сказать правду!..
Душно! без счастья и воли
Ночь бесконечно длинна.
Буря бы грянула, что ли?
Чаша с краями полна!
Холодок по коже пробегал, когда Крамской выразительным, твердым голосом произносил эти слова. И потом, отложив книгу, ходил по комнате, заложив за спину сухие нервные руки, и тихо, но тем же выразительным и твердым голосом говорил:
— Пора, друзья, пора нам становиться на собственные ноги. Слава богу, у нас уже отросли не только усы, но и бороды, а мы все еще носим штанишки на итальянских помочах… Доколе? — Он умолкал на секунду, оглядывая притихших артельщиков, стоял перед ними как истый проповедник, дока, и все знали, что сейчас он скажет такое, против чего не устоишь и не найдешь возражений. — Нужна своя, русская, национальная школа. И, кроме нас, никто этого не сделает. Никто.
Мастерская Крамского в то время была заполнена эскизами и набросками к новой картине. Крамской мучительно, медленно работал над ней, искал то единственное выражение лица, которое должно осветить мыслью всю картину, создать цельный характер человека… Именно человека, да, если хотите, — Человека. «Ибо сын человеческий пришел взыскать и спасти погибшее. Как вам кажется? Если бы у кого было сто овец, и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся?»
— Пойдет! — вслух произносит Крамской, и голос его звучит в мастерской, как в пустыне, которая уже существовала, жила в его воображении. — Пойдет, потому что он — Человек.
И образ евангельского Христа как бы отодвигался, заслоняясь живым, конкретным лицом. Крамской спешит его запечатлеть, пишет с крестьянина, поражаясь уму и внутреннему благородству «мужицкого» лица, да и «сходство» невероятное. Однако, когда фигура была написана, доведена, Крамской вдруг понял, что ничего не достиг, то есть и вовсе шел не тем путем, ибо ничего, кроме внешнего «сходства», не было ни в лице, ни в этой согбенной, апостольской фигуре…
Крамской уже давно отказался от евангельского «варианта», теперь его не удовлетворял «вариант», взятый с натуры, поскольку налицо была явная профанация — нет, нет, он должен искать третий вариант, где в образе Христа как бы объединены черты каждого из живущих на земле, отразились все страдания, боли и все размышления человечества. Он — един, и в то же время он — это все, он отвечает за себя и в то же время отвечает за всех. Надо было найти тот вариант, то лицо и ту мысль — идею, выраженную в этом лице, чтобы иметь право потом сказать: «Я написал своего собственного Христа». Он смотрел с полотна печальными, запавшими глазами, сидя на камне, сцепив на коленях тяжелые, натруженные руки, измученный длинной и трудной дорогой, усталый, но не сломленный, готовый в любую секунду встать и продолжить свой путь, путь к человеку, борьбу во имя человека…
«Что мне за дело до такого бога, который не проводит ночей, обливаясь слезами, который так счастлив, что вокруг него ореол и сияние. Мой бог — Христос, величайший из атеистов, человек, который уничтожил бога во вселенной и поместил его в самый центр человеческого духа…»
Картина еще не закончена, стоит в мастерской на мольберте, но главная мысль, идея уже ясно и четко в ней определилась. Наконец-то определилась!.. И, кажется, не Христос, а сам художник присел на секунду, чтобы дух перевести и набраться сил перед новым переходом, лицо Крамского еще больше осунулось, побледнело, в глазах лихорадочный, нездоровый блеск. И сидит он точно так же, опустив на колени усталые, натруженные руки. Напротив, грузно продавив старое кресло, притих ошеломленный Шишкин.
— Надо уяснить одно, — говорит Крамской, — я пишу своего Христа, своего Человека, лицо по всем признакам историческое, связанное не только с днем вчерашним, но и с днем завтрашним… — И, как всегда, круто переменил тему, лицо просияло, даже порозовело слегка. — Вчера Васильев забегал. Как он возмужал после поездки на Волгу, повзрослел! И главное — полон замыслов. Мы, говорит, с Репиным теперь горы свернем. Такого навидались… А что, с них сбудется — они и горы свернут.
Шишкин разглядывал недописанного «Христа» и разговора о Васильеве не поддержал.
— Вы бы, Иван Николаевич, — сказал он тихо, — отложили работу на месяц-другой…
— Это почему? — насторожился Крамской. — Думаете, не справлюсь?
— Да ведь вы уже, по существу, закончили картину. Отдохнуть вам надо, Иван Николаевич, по-дружески вам говорю.
Крамской улыбнулся.
— Да что вы, это я только с виду такой хилый, а внутри у меня знаете, что творится…
— Знаю, — сказал Шишкин. — Потому и говорю.
Они помолчали.
— Может, вы и правы. Но будь вы на моем месте, точно так же поступили бы, я-то знаю, и не спорьте.
Шишкин пожал плечами. Крамской встал и походил туда-сюда, заложив за спину руки.
— Вот ведь живет человек, борется, отстаивает что-то свое… — Остановился, внимательно посмотрев на Шишкина, задумчиво и твердо повторил: — Свое. Если, разумеется, есть у человека что-то свое и, стало быть, есть что отстаивать… А ну как идет он путем проторенным, налегке?..
— Вам-то нечего сетовать на легкость своего пути, — польстил Шишкин. — Вашего груза на двоих, а то и на троих вполне бы достало.
— Да ведь груз-то, Иван Иванович, разный бывает! — вздохнул Крамской. — Пустая порода тоже весит изрядно. Нет, нет, надо уметь распределять свои силы, не растрачивать их попусту, не разменивать на мелочи… Меня вот, дорогой Иван Иванович, по совести говоря, вконец замордовали заказы. Вечные долги перед этими заказами, потому что иначе нельзя, потому что заказы связаны с деньгами, а иначе — и основного не сделаешь. Какой-то заколдованный круг. И нет из него выхода. Заказы сменяются заказами, а на главное не остается времени. — Он зло усмехнулся. — Прямо как с аукциона: предлагаю себя. Кто больше даст? Мерзость!..
— Но ваши портреты пользуются спросом не потому, что дорого стоят.
— Портреты, портреты… — раздраженно ответил Крамской. — Слышать о них не могу, не желаю. Опостылело. Месяцами прикован к ним, как раб цепями к галере… А сколько замыслов хороших втуне остается. Связан я по рукам и ногам. Вот и «Христос» мой не закончен. И я не знаю, когда смогу его дописать. Может, никогда. Силы человеческие не беспредельны. Намучился я с ней, ох и намучился, а это хуже нет, когда вымучиваешь. Вроде и не краски — пот на ней выступает… Уж и не припомню теперь, какой это вариант. Вот бывает же так: иную вещь легко, как бы играючи сделаешь, а иная требует от тебя всех сил… Я поначалу допустил ошибку в размерах, выбрал холст удлиненный, вертикальный. А это лишило пространства, ощущения бесконечности. Видите, — указал он рукой на полотно, стоявшее чуть наклонно. — Теперь совсем иное. Теперь человек как бы один на один с этим огромным, бесконечным миром… Но суть не в одиночестве, суть — в силе человеческого духа. А насчет отдыха, — вдруг сказал, — пожалуй, вы правы, Иван Иванович. Я вот думаю: не закатить ли нынешним летом куда подальше в дремучие леса да вволю пожить, побродить, подумать? Каково? Вы-то как со своим «Сосновым лесом»?
— Сплошные этюды, — ответил Шишкин. — Этюды, этюды, а картина не вырисовывается. Нет цельности.
— Да, — сочувственно покивал Крамской. — Знакомое состояние. О чем и речь! Воображение-то наше всегда впереди скачет, а сами мы плетемся позади, не поспеваем за своими мыслями. Вот ведь какая штука. Ну да вы не прибедняйтесь, знаю я ваши этюды: иные из них доброй картины стоят. А как там милейшая Евгения Александровна поживает?..
— Можете нас поздравить с прибавлением… с дочерью.
— Да ну! Когда же?..
— Прошлой ночью…
— И вы молчали? Да ведь с этого надо было начинать!.. Это что же такое… — Крамской приоткрыл дверь и крикнул: — Соня, Сонечка, иди-ка, новость сообщу!.. Ах, Иван Иванович, да ведь это настоящее счастье!..
Дня через три после этого разговора Шишкин встретил знакомого художника, человека малоудачливого и желчного, и тот осведомился:
— Видали у Крамского новую картину?
— Какую картину? У Ивана Николаевича много новых картин…
— «Явление Христа»… то бишь «Христос в пустыне».
— Во-первых, картина еще не завершена, — нахмурился Шишкин. — Во-вторых, ивановский «Христос» тут и вовсе ни при чем. А уж если хотите правду, извольте: Христос Крамского мне больше по душе. Ивановский Христос — это бог, царь, перед ним невольно хочется пасть ниц. А Христос Крамского просто человек, сильный человек и добрый, и рядом с ним хочется посидеть, поговорить. А вы-то сами, простите, видели картину Ивана Николаевича?
